Россия в неволе

# 9. Мелочи жизни.

Я уже говорил, что для арестанта самые мелочи иногда играют важнейшее значение. Порой для его сознания любой сбой в Матрице, микро-трещинка в обыденности выглядят судьбоносными, знаковыми, решающими какие-то особо важные тайные моменты будущего. С одной стороны, есть бытовые вещи, от которых просто-напросто зависит самочувствие: хотя бы раз в неделю – буханка вольняшки, вольного хлеба, запах элитного туалетного мыла, иногда даже возможность сварить кружку кипятка может сильно поднять дух, не говоря уж о том, чтобы шумануть своим на волю о своём состоянии, или новых мыслях по делюге, что и как устроить.

Наконец-то покидаю ИВС. Напоследок следак устроил очередной "подарок", очередной презент – меня должны были отправить в пятницу, поскольку всё что нужно по следствию мы прошли: ознакомку, ходатайства, и прочее. Подстраиваясь под это и мама, и друзья – натащили передач, чтоб ехать обратно на СИЗО не пустым. Но с другой стороны следак шуманул ИВС-овским, чтоб меня не отправляли, что я ему еще очень-очень нужен, поставить какую-то подпись. И я завис до понедельника (следака с тех пор и не видел несколько месяцев). Завис на три лишних дня. За которые без холодильника половина того, что я приготовил везти с собой – испортилась. Мелочь, а цель следака насолить еще раз – достигнута, не достигнув основного, впрочем – чтоб я был не в том состоянии духа, и чтоб мои дела были расстроены максимально – красная цель красной идеи всё же не прошла.

Это действительно, мелочь, над которой иной арестант способен и горевать – здесь с Шаламовым соглашусь. В его время над тем, что произошло, некоторые могли бы и всплакнуть – взрослые сильные мужчины, видя, как то, что является бесценным подарком для других, становится испортившейся негодной дрянью.

В те голодные годы человека безыдейного такой удар по плоти мог и сломать. Это сейчас для меня он не столь существенен (не потому, что сейчас нет умирающих с голода), просто я к нему готов. К этому, и к другим ударам по мне, по моим друзьям, которыми я считаю многих здесь людей. Дело не в материи. Дело в возможности быть хоть чем-то полезным остальным, неистребимая тяга русской души заботиться о ближних людях. Мне не жаль испортившейся колбасы (я её все равно практически не ем), мне жаль друзей, которые могли бы ей порадоваться (и радости здесь бывают маленькие, но не менее семейные, теплые). Каждый здесь, кто это понимает – и ребёнок, который ждет чьего-то взаимного внимания, и отец, который пытается дать это внимание другим. И маленький пакетик карамелек – рандоликов способен надолго поддержать настроение.

Холодный воронок, кусочки вечереющих улиц в маленьких клеточках решки, впереди подвал и ночной шмон. К своему удивлению обнаруживаю в большинстве охранников не то что бы сочувствие, а даже желание высказаться – "…не думайте, мы, идею, убеждения, поддерживаем. Видим ведь, не слепые, что происходит. Вот сделать, правда, ничего не можем…"

Спасибо и на этом. Хотя взрослому мужчине всегда есть что сделать, когда родина в опасности. Но они этого не понимают, изнутри красной идеи белое видится с трудом – только вот шмонают менее тщательно, как бы желая показать, что они в душе – против системы хоть в этом.

Попадаю на централ вместе с многочисленным этапом из района. Голодные, с ввалившимися глазами – не спали двое суток, и еще сутки впереди в холодном тумане сырого подвала, со шмоном и прочими развлечениями. За двадцать литров солярки – год посёлка. За пачку сигарет, две бутылки пива и тетрадь с записями продавщицы бесконечных поселковых долгов – полтора года… (хотя вернул всё, даже тетрадь, через полчаса – сдуру ведь решил пошутить…) Пририсовал нолик к десятке – ты страшенный фальшивомонетчик – держи… Все это, помноженное по российским меркам на сотни тысяч и миллионы. Сотни тысяч и миллионы лет бесплодной неволи, пририсованные чьей-то жестокой рукой к сроку жизни каждого, только с огромным знаком – минус.

Так и ждешь, что вот-вот вновь замелькает: за три колоска хлеба, за пару колхозных картофелин… Осталось уже немного, да практически уже началось.

И для сравнения – "гайдаровский вопрос в Думе", не прошедший – набралось 209 голосов из необходимых 226 – о такой "мелочи", как 700 с лишним тонн золота, ушедшим за рубеж, да так и осевших пока там… Нет, законы написаны не для Гайдара сотоварищи, законы – для тех, кто сейчас рядом со мной, удивленно и огорченно, а в большинстве покорно констатирующим: мы здесь не то чтобы ни за что, но ведь можно было помягче? за то, что хочется им кушать, им там в Кремле, красно-голубым?

Насчет того, кто должен здесь сидеть – "гайдаровское" дело, да и остальные вехи революции и перестройки – только часть, небольшая часть счета, касающаяся понятных большинству материальных затрат. В целом же счет – необъятен, и платить придется – всё возвращается. При смене ненавистной русским людям опостылевшей системы, тем, кто попадёт на эту расплату – не завидую. Им потом ещё и на Страшный Суд, куда думаю, придется собирать их по кусочкам, а некоторых даже по атомам, из навоза, или вулкана, в который их будут кидать пачками…

В подвале – гулкое холодное марево, смесь дыма дешевых сигарет, послехлорной горькой влаги, чёрной, будто подноготной вечной грязи по углам, пятнышки по стенам – неизводимые дрозофилы, плодящиеся по тюремной канализации. Вспоминается, что недаром одно из названий сатаны – властелин, повелитель мух.

Чай кипятим на таблетке. Часть того, что тащу в хату своим, на свою можно сказать квартиру – уходит здесь. Кое-кто уже заезжал в тюрьму – сразу видно, бывалые арестанты сидят полностью взобравшись на трамвайку, как птицы на насесте. Но таких единицы – в основном, первоходы – испуганные, оглушенные приговорами, с тревогой расспрашивающие – что там да как, наверху, где через несколько часов будут выясняться многие вещи из их жизни, которые им казались мелочами, и которые много будут определять – сдавал ли подельников из страха за свою задницу, писал ли заявление "красным" на других, с кем дружил, кем был по жизни…

Это семена в черном навозе нынешней жижи, называемой в прошлом жизнью государства, это еще непроклюнувшиеся птенцы в разоренном гнезде, из которых нынешняя система, плодящая своих кукушат, никого не собирается растить – они не нужны ей ни в каком виде. Разве что для мертво-душной чичиковской отчетности: на столько-то арестантов выписано столько-то крупы, полагается такой-то штат – контингент охраны, с такой-то зарплатой, пенсией, социальными выслугами за годы общения с чернью-шпаной – это только единички в отчетах, превращающиеся в чью-то зарплату, и то дешевенькую, собранную из крошек, грязи, объедков, которые, в качестве бюджетных денег на залатывание систематической болезни нынешние правители бросили в нищее русское общество – на драку собаку… Кто смел, тот два съел – за себя и за того парня, которого "охраняет".

Бывалых людей здесь видно не только по манерам, но и по многим мелочам – посадке, уверенности, некоторому свойскому чувству, что они дома. Правда за несколько часов холодной, почти альпийской ночевки в подвале – тоже не сразу распознать, что за птица: кто ворон, кто коршун, а кто и чайка, расклёвывающая всё, что подвернётся, лихорадочно "стригущая поляну" в беспокойном ожидании – не перепадет ли чего? Чайки, конечно, больше проявляются уже при жизни в хате – прибиваются к каким-нибудь семейкам, если в хате живут такими кучами, а больше стараются и там, и сям, и везде – поклёвывая, постреливая взглядом по чужим пайкам, видимо, привыкнув к этому на воле, где жизнь была столь же однообразна: неделя работы, месяцы выпивки на шару, в течение которых с собой одна и та же закуска – соль да рукав. Чайки, конечно, не редкость в любой хате, но всё же для первоходок – это исключение. Обычно они довольно тихи и скромны, это люди чего-то подобного хлебнувшие имеют устоявшуюся психологию, как выжить, как реализовать мало кем преодолимый инстинкт самосохранения.