Россия в неволе

Хмурый готовился на завтра в суд – перебрал бумаги, сложил всё аккуратно в файлики, подряд по важности – подколол к папке, достал кулёк с семечками, стал отсыпать в карман. Мишаня молча протянул руку. Хмурый сделал удивленный вид. – Попутал, что ли?

Мишаня щелкнул пальцем и снова протянул ладонь. – Это ты что-то попутал, Хмурый!.. Морда ты…

– …жидовская, знаю! – сам продолжил в шутку важничать Хмурый, старавшийся все обратить в ежовые иголки, даже фактик о своей одесской бабушке. – Ну и что, что? Это что, что, плохо что ли? – он сделал вид, что хочет закроить семечки, но Мишаня всё держал руку, и он сыпанул в неё горкой. – Ладно! Вот ведь чаек развелось…– и всё же быстренько упаковался, пока вся хата не слетелась. Часть, правда, насыпал на стол, на общак – всем желающим, а оставшееся опять скрылось в его бауле. Мишаня вновь достал пепельницу, и стал туда стряхивать уже шелуху, продолжая, уже поспокойней, ездить по моим свободным на данный момент ушам:

– Бывает, конечно, по кривой пойдёшь по старой памяти – и не тянет дальше, неинтересно, кайфа нет. А потом – слишком дорого это всё. Я как привык? – всё, что есть – в бой! После зарплаты, поссорился чего-то со своей, из-за Богдана, Пришёл он поздно – а она и меня изгоняла по городу, и сама чуть не убилась. Короче, говорю ей – посиди, придёт! – в гостях у кого-нибудь, за компьютером – так потом и оказалось. А она мне – ты ничего не понимаешь! И так далее – короче, поссорились. А у меня назавтра зарплата. Ах так, думаю! – на фаре иду после получки к мамке, оставляю НЗ, половину пресса… Говорю – мам, если приду пьяный, буду целоваться, умолять, плакать – не давай! А сам – раз я поскандалил со своей-то, значит – имею право – в плаванье! Гляжу, тут и Безик со своей рулит – и пошла жара! Глубокой ночью – шатаюсь, держусь, как в темноте, как слепой – вхожу в подъезд мамкин, нащупываю звонок – дверь открывается. Ничего не вижу, не соображаю, хуже, чем в "Иронии судьбы" – говорю, мам, пять косых мне отсчитай, и еще две – на такси! Чувствую – плачет, ругает меня, что-то уговаривает – бесполезно! Говорю, две косых на такси, пять – на карман, и я поехал продолжать. Чувствую – летит в лицо вся двадцатка. Я на автомате – отсчитываю пятеру, двуху, и – обратно, сволочь такая… Не хочу, а ведь иду. Ничего не вижу, не слышу – знаю, мать плачет, мать, матушка – не хочу, а все равно иду… Парадокс! Прилетаю обратно в бар, а Безик уже готов – приход по полной… Голова в грудь, контрольки аж до штанов. Помнишь, Безя?

Безик только встал – еще мрачный, суровый со сна, лениво щелкает семечки Хмурого за общаком, смотрит, как коралловые рыбки бесконечно снуют перед каракатицей… осьминог ползёт… Сюжет меняется – какой-то отчаянный американский беспонт снимает группера, который чуть не откусывает ему руку. Безик оживляется:

– О… Груббер! Я думаю, кого он мне напоминает, Мишаня? Смотри – вылитый ты!.. Да поднимись ты, барракуда! Точно, Хмурый – смотри… Челюсть, как у Мишани.

– Попутал, что ли? – Мишане вставать лень, лень и схватываться с Хмурым и Безиком, к тому же тема не закончена: – Помнишь, Безик, как мы тогда в баре?

– Я, с тобой? В баре? – Безик разворачивает малявки, которые пришли, пока он спал. – Не помню, Груббер. Я же благопристойный гражданин, ты что? Чтоб я, в баре, да ещё с тобой… Во, как раз для тебя, Мишаня! Хочешь, познакомлю? – Безик вскрывает пайку, которой запечатана малявка, прошедшая довольно долгий путь, с другой стороны централа, где расположена женская хата. – Так, ну это личное. Так, это тоже пропустим. Вот – "за сим тушу фары, с искр, ар.ув. и бр.теп. я, Солнышко" Не хочешь, Мишаня, отписать Солнышку?

– Да пошёл ты! Коллекционер…

– Нет, так нельзя. Если кому-то пишешь – другим не пиши, у меня такое правило. А вдруг она на дороге стоит? – а тут малявка идет мимо неё, от меня кому-то другому… Нет, это и морально нехорошо…

Тюрьма – всё же тюрьма. Арестантская жизнь непредсказуема. Лязг замка, дверь распахивается, очередной шок у половины хаты – ну что еще там нового-хренового?

Меня вызывают к следователю. Одеваюсь как можно теплее – в хате все кашляют, не простым простудным кашлем, не привычными кхеканьями застарелых курильщиков – нет, что-то похожее на то, как переговаривается стайка птиц, севшая на деревце – то в одном углу, то в другом – сухое: ках-ках…

Прозрачный, вымытый до блеска баландерами, пустой продол. После перенаселённой хаты – это почти что нечто величественное, связанное со средневековыми замками, или опустевшими залами ожидания какого-нибудь вокзала… Гул шагов, тишина, двери хат напоминают ячейки камер хранения… Сколько же еще нас будут тут хранить?

Спускаемся в подвал, проходим по вечно сырому и холоднюшему подземному ходу в административное здание:

– Фамилия, имя, отчество такие-то. Хата такая-то. К следователю, – дежурная немного смущенно, стараясь не улыбаться, всё же как-то весело нажимает на кнопку. Замок жужжит, решетка – калитка открыта.

Иду по коридору, и сразу за рамкой металлоискателя вижу тоже радостное, но совсем по-другому, лицо следователя:

– Обрадовать вас хочу… Завтра поедем в суд – выхожу с ходатайством об изменении меры пресечения на арест!.. – все-таки улыбается, не может сдержать торжества.

– Я же и так уже осужден?

– Так это по другому делу! Одно другому не мешает… Я же предупреждал – надо было познакомиться быстро с делом, и всё.

Пожимаю плечами – мне всё равно, не боимся мы волка и совы.

– Да и ещё. Если вы так будете знакомиться с делом – выписывать что-то, читать всё полностью – вынужден буду и в этом вас ограничить. Тоже в суд, в суд, там установят режим – сто страниц в день…

– Да пусть устанавливают. Имею право знакомиться – знакомлюсь. А кстати, как насчет копии?

– Это, пожалуйста. За ваш счет. Приходите с ксероксом, с бумагой…

– Из камеры?

– Ну, это я не знаю…

Все, молчим. Сажусь читать этот бред – мало им одного, так ещё и на другой срок хотят закрыть, в лучших традициях местного следствия – поймать птичку и навешать на неё эпизодиков – авось, прилипнет!

Я, конечно, его раздосадовал – СИЗО далеко от города. Он меня вызывал на десять суток на ИВС – знакомиться с делом. Но тогда десятью сутками не обошлось, а теперь каждый день для следователя прокуратуры по особо важным – кататься на своей "Мазде-шестерке" куда-то… Видимо, лень, или дел-то много, важных, а это все же – особо важное…

Ладно, запахиваю тужурку, сажусь читать – на улице минус тридцать и здесь не топят, сколько мы выдержим?

– Как насчет икорки-то красной, передают? – устал он листать толстый автомобильный журнал.

– Передают, передают… – читаю, не отвлекаюсь, выписывая всю эту дичь – несовпадающие даты, отсутствие мотивов, грязнейший обыск, который он провёл у мамы.

Насчет икры. Тогда, на ИВС, на сутках – он тоже был внимателен, особым вниманием:

– Я слышал, вы прошение писали – помыться. Так ведь здесь нет условий… Как же так.

Уже не говорю ему, что везде есть нормальные люди, которым надо сказать отдельное спасибо, за их совесть, наверное, или веру: попросишь кипятку – принесут, помыться – организуют хотя бы таз теплой воды. Или пропустил очередь – запомнят тебя, запустят на следующий день одного, как Саша – банщик по СИЗО. Есть и другие, с садистскими наклонностями: – Какой тебе кипяток? Титан сломан, спонсоров нет! – и матом, матом…

Этим спасибо сказать не за что, разве за то, что не расстреляли – судя по блеску в глазах, чуждому, некоторым бы ой как хотелось… А вынуждены бомжей вшивых попинывать, или тех, кто послабее… На ИВС с передачами проще, хоть каждый день носи – моя одиночка забилась за десять дней пакетами, как гостиничный номер у какого-нибудь челнока в Китае. И самое-то – почему-то на ИВС есть не хочется совсем: раздаешь, раздаешь, а все не убывает. Уже даже самые благожелательные конвоиры начинают ворчать: – Как почтальоны! Этим полпакета, туда тоже…

А из соседней камеры цинкуют – спасибо за передачу.