Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

манере Бродского:

…Я могу хоть полгода прожить в провинции — топить печь

и таскать из колодца воду.

И наблюдать ночь по звездному небосводу.

И платка в красно-зеленых цветах не снимать с плеч.

И, сетуя с поселянами на недопеченный хлеб,

на переменчивую погоду,

приложиться к собственному народу…

Но европейские завоевания мне милы.

Эти сияющие ресторации. Эти дамы

с блестящими волосами. Эти виллы. Эти балы

с фейерверками и фонтанами.

Эти бриллианты, банкротства, драмы.

Эти погони. Эта раскачанная качель

жизни. Безумный маятник с амплитудой неудержимой.

Этот рождественский ледяной январь в иностранных лампочках,

этот великопостный апрель

в замороженных импортных овощах. Этот — летящий мимо —

век: его последняя мимикрия.

Его «Шинель».

За исключением строки «приложиться к собственному народу», что в Библии означает умереть (очевидно, что поэтесса не это имела в виду,

иначе какие же «европейские завоевания»?), да не вполне понятной в данном контексте «Шинели» века, вполне грамотное подражание

Бродскому — этакий дамский вариант известного «Fin de Siècle» со всеми вытекающими из этого последствиями, как-то: чрезмерность и не

оригинальность эпитетов, увлеченность внешним блеском, ресторациями (из купеческо-мещанского лексикона), виллами, балами, бриллиантами

— ни Бродский, ни Ахматова даже в шутку не причислили бы все это к «европейским завоеваниям».

Та же увлеченность внешними проявлениями бытия с попытками переписать Бродского на женский манер характерна и для более поздней

поэзии Николаевой. Так, в «Арионе» № 1, 2004 помещено стихотворение, безусловно напоминающее «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»:

Я одним глазком заглядывала в Бейрут,

и одной ногой зашагивала в Багдад,

и в Дамаск запускала руку, и был обут

в сапожищи Ливанских гор и багров закат…

А глаза закрою — он ярче горит стократ.

Я входила в Ерусалим под его звезду.

Целовала в белые камни, в старческий лоб

и в маслины, скукоженные в Гефсиманском саду,

в бугенвиль кровавый его, в острый иссоп.

До сих пор мои губы чувствуют жар, озноб.

Каталог путешествий Николаевой обширен и внушителен, в географии она вполне может поспорить с Бродским — за исключением одной

небольшой детали — нет лишений: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,/ жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Когда поэт может

сказать: «Из забывших меня можно составить город», его благодарность звучит гораздо убедительней, не говоря уж о чисто поэтических

достоинствах. В последнее время О. Николаева, бессменный автор «Ариона», проявила себя и в чистой «тихой женской» лирике:

Вся эта тихая женская лирика,

тихая лишь до поры,

чтобы наброситься вдруг, чтоб накинуться,

прыгнуть, к земле придавить.

<….>

Вечно весна у нее — с обещанием,

осень с пожухлым листом.

Нотка победная, гордость прощальная,

и оптимизма глоток.

Эта риторика, эта истерика,

гомон гормонов: пора!

О, как опасна такая невротику

с серою тенью игра.

Эрос и тот — устрашился и прячется —

вместо себя — двойника

шлет на расправу — капризного, мелкого:

шулера и пошляка.

Спросишь — откуда же эта вселенская

тьма в тебе, кто виноват?

Это все — тихая лирика женская,

весь этот ад.

«Арион» № 2, 2005

Какие, однако, бездны таятся в тихой женской лирике (пусть не вводят в заблуждение дактилические некрасовские рифмы)! Прощальный

«гомон гормонов»! То ли дело — Вера Павлова, обладающая лапидарным стилем и обнажающая не только прием, но и самую себя перед

читателем:

Трогающему грудь:

Знаешь, какою она была?

Обнимающему за талию:

Знаешь, какою она была?

Ложащемуся сверху:

Знаешь, какою она была?

Берущему:

Знаешь, с какими

Я

Была?

«Арион» № 1, 2004

Смело! Однако несколько эстрадно. В связи с этим, хотелось бы вспомнить о другой смелой поэтессе, Нине Искренко, несколько забытой

ныне, но от этого нисколько не поблекло ни новаторство, ни глубина ее поэзии:

есть межеумное

трагикопание в порноромантике

медиковато-приглядные фантики

выросли в литеры гиперобъёмные

выросли в лидеры вздутого космоса

Space-перистальтики дети бесхозные

цинко-молочные зубы трёхзвёздные

стиснули ватно с оттенком консенсуса

словно замки кружевные лабазные

С миной поп-нонсенса с жаждой арт-фрикции

постмодернистика в метасадочке

бредит рефлектно под боди-акацией

вяжет нью-варежку обер-фон-дочке

«Постмодернистика»

Это как бы ответ из прошлого А. Маркову, утверждающему, что модернизм и постмодернизм в России не состоялся[350], а также тем, кто

погряз в «порноромантике», когда приземленность, жеманность «фантиков» иронично (и самоиронично) «остраняется» и постмодернистской

лексикой, и неологизмами, продираясь сквозь бытие и «бытийствование малых сих», если воспользоваться цитатой из стихотворения Сергея

Петрова, чтобы выйти к главным, последним вопросам бытия, но — без излишней патетики, как и подобает постмодернистке:

Постмодернистика ойкнет любезно

имидж свой вытянет телескопически

и коллапсируя чисто метафизически

вспомнит детство золотое и серебряное

украдкой всхлопнет культурообразно

и выразить в звуке пытаясь

О ЕСЛИ Б

волком завоет над чёрною бездной

Страшное дело если серьёзно

14.11 1990

Если серьезно — то эта концовка заставляет заглянуть в тютчевскую бездну и взглянуть на самих себя и свое творчество в поисках ответов

на последние вопросы. Можно, оказывается, взять излюбленный Некрасовым 4-стопный дактиль с дактилическими же окончаниями («Ты и

могучая, ты и кипучая /Ты и раздольная, ты и привольная») и наполнить его совершенно новым содержанием.

Не о том ли самом — только в иной поэтической и этической системе координат — стихотворение Елены Шварц из цикла «Желание»:

Глаза намокли изнутри,

Наружу слезы просятся,

Душа до утренней зари

Изноется, износится.

Я холодна, душа пуста,

Карают так нелюбящих,

И тела шелковый кафтан

Переветшает в рубище.

Цыганские стихи, № 6

Нет, смиренницей Елену Шварц назвать трудно. Её отличает (прошедшее время здесь неуместно) яркость, самобытность, гордость, однако не

гордыня. Не случайно стихотворение «Корона» (столпник, стоящий на голове) предваряет эпиграф из Пушкина «Ты — царь, живи один»:

Я — царь, поверженный, лишенный

Воды, огня,

Но древнюю зубчатую корону

Не сдернете с меня.

Сей обруч огненный,

Печать, златой обол

Сияет надо мной —

Чтоб в пропасти нашел

И в круг провеял Дух,

Сметая прах с нее

Сей крошечный воздиух —

Вот царство все мое.

И это есть мой столп —

Но не пятой босой —

В него — а вздернув лоб,

Врастаю головой.

Понятно, что столпник не может ввести читателя в заблуждение. Это — маска поэта, если воспользоваться термином Паунда. Понятно и то,

что и гордость и лапидарность Шварц иного качества, нежели у Павловой, посему и короны у них разного качества.

Хотя «Элегии на стороны света» (1978) Елены Шварц наполнены отнюдь не элегической экспрессией, это — элегии в изначальном смысле

слова: либо оплакивание, либо размышления о жизни и смерти, причем написаны они модернизированным элегическим дистихом (в основном,

либо разносложными трехсложниками, либо дольниками, основанными на трехсложных размерах), однако написаны они в современной,

сюрреалистической и постмодернистской манере:

Зазывали в кино ночью — «Бергмана ленты!»,

А на деле крутили из жизни твоей же моменты

По сто раз. Кто же знал, что ночами кино арендует ад?