Последняя мистификация Пушкина

Ут­ром 16 ян­ва­ря вме­сте со сти­хо­тво­ре­ни­ем, по­свя­щен­ным кня­зю, Пуш­кин от­пра­вил Тур­ге­не­ву его документы, по­лу­чен­ные от пе­ре­пис­чи­ка. Тур­ге­нев, про­чи­тал пе­ре­бе­лен­ную ру­ко­пись, внес не­об­хо­ди­мые по­прав­ки, про­смот­рел про­шло­год­ние пись­ма, по­кри­ти­ко­вал се­бя за пе­ре­ме­ну мыс­лей и от­пра­вил­ся в свой еже­днев­ный по­ход по свет­ским са­ло­нам. Ве­че­ром был бал в дво­рян­ском со­б­ра­нии – «тол­пы сто­ло­на­чаль­ниц и адъ­ю­тан­тов»[392], но, опи­сы­вая это ме­ро­-

прия­тие в пись­ме к Бул­га­ко­ву - «...бал дво­рян­ский был мно­го­лю­ден и бли­ста­тель­нее преж­не­го»[393], он ни­че­го не упо­мя­нул о Пуш­ки­не.

По­эт ос­тал­ся до­ма и при­ни­мал гос­тей. В рес­то­ран Филь­ет­та от Пуш­ки­ных при­нес­ли за­пис­ку:

При­шли­те мне, по­жа­луй­ста, паш­тет из гу­си­ной пе­чен­ки за 25 руб.

В тот же день в по­гре­бе Рау­ля за­ка­за­но бы­ло 8 бу­ты­лок ви­на[394].

Тай­ный сви­де­тель

Ве­че­ром, 16 ян­ва­ря, в Пе­тер­бург прие­ха­ла Е.Н.Врев­ская[395] - три­гор­ская бары­шня, дочь Оси­по­вой - та са­мая, о ко­то­рой се­ст­ра по­эта, зная, что он встре­чал­ся с ней пе­ред ги­бе­лью, пи­са­ла в пись­ме к от­цу, как о доб­ром че­ло­ве­ке, без­ус­лов­но лю­бя­щем Пуш­ки­на:

Я уве­ре­на да­же, что при­сут­ст­вие ее смяг­чи­ло его по­след­ние мгно­ве­ния[396].

Раньше она уже по­слу­жи­ла Пуш­ки­ну од­ним из пра­об­ра­зов оне­гин­ской Тать­я­ны. И на это­го че­ло­ве­ка, на ее се­мей­ст­во – столь близкое Пушкину - Вя­зем­ский без смущения воз­ло­жил от­вет­ст­вен­ность за слу­чив­шую­ся тра­ге­дию:

Вот в ка­ком на­строе­нии он был, ко­гда прие­ха­ли его со­сед­ки по име­нию, с ко­то­ры­ми он час­то ви­дел­ся во вре­мя сво­его из­гна­ния. Долж­но быть, он спра­ши­вал их о том, что го­во­рят в про­вин­ции об его ис­то­рии, и, вер­но, вес­ти бы­ли для не­го не­бла­го­при­ят­ны. По край­ней ме­ре, со вре­ме­ни при­ез­да этих дам он стал еще раз­дра­жен­нее и тре­вож­нее, чем пре­ж­де[397].

Как лов­ко князь мас­ки­ру­ет свои рев­ни­вые чув­ст­ва! Пуш­кин, ко­неч­но же, го­во­рил, вслед за Жу­ков­ским, об обя­зан­но­сти пи­са­те­ля за­бо­тить­ся о доб­ром име­ни, но в ка­ком кон­тек­сте – в от­вет на тре­бо­ва­ние дру­зей со­блю­дать свет­ское при­ли­чие, угод­ное вла­сти?! Еще за пол­го­да до это­го Пуш­кин пи­сал:

Иная, луч­шая по­треб­на мне сво­бо­да:

За­ви­сеть от ца­ря, за­ви­сеть от на­ро­да –

Не все ли нам рав­но? Бог с ни­ми...[398].

Как же на­до бы­ло «по­ни­мать» по­эта, что­бы в его же­ла­нии ос­та­вать­ся са­мим со­бой разглядеть раб­скую, пугливую за­ви­си­мость от мнения, если не яв­но от­вер­гае­мо­го све­та, то хо­тя бы без­ли­кой ар­мии по­клон­ни­ков? И не про­сто раз­гля­деть, но и дополнить во­об­ра­жае­мо­мый спи­сок име­нами близ­ких по­эту лю­дей в по­лу­офи­ци­аль­ном пись­ме ве­ли­ко­му кня­зю Ми­хаи­лу Пав­ло­ви­чу – по сути де­ла, до­но­се?!

Впро­чем, у Вя­зем­ско­го бы­ла осо­бая при­чи­на опа­сать­ся и рев­но­вать Врев­скую. Сра­зу же по­сле ги­бе­ли Пуш­ки­на, рас­про­стра­нил­ся слух, что она един­ст­вен­ная зна­ла под­лин­ную прав­ду о ду­эли. Го­во­ри­ли, буд­то по­эт от­крыл­ся ей.

П.А.Оси­по­ва, пи­са­ла А.И.Тур­ге­не­ву 16 фев­ра­ля 1837 г., что под­роб­но­сти, ко­то­рые рас­ска­за­ла ее дочь, воз­вра­тясь из Пе­тер­бур­га,

о по­след­них днях не­заб­вен­но­го Пуш­ки­на раз­ди­ра­ли на­ши серд­ца ... Я поч­ти ра­да, что вы не слы­ха­ли то­го, что го­во­рил он пе­ред ро­ко­вым днем мо­ей Ев­прак­сии, ко­то­рую он лю­бил, как неж­ной брат, и от­крыл ей свое серд­це. - Мое за­ми­ра­ет при вос­по­ми­на­нии все­го слы­шан­но­го. — Она зна­ла, что он бу­дет стре­лять­ся! и не уме­ла его от то­го отвлечь![399].

Кня­зю, пре­тен­до­вав­ше­му на мо­но­по­лию в объ­яс­не­нии все­го, что про­ис­хо­ди­ло с Пуш­ки­ным в по­след­ние дни, бы­ли не по ду­ше эти ту­ман­ные на­ме­ки. К то­му же ос­та­ва­лось не­яс­ным, ка­кая роль в рас­ска­зе Врев­ской от­во­ди­лась ему? И от­во­ди­лась ли во­об­ще? А кро­ме то­го, сви­де­тель­ст­во про­вин­ци­ал­ки мог­ло со­дер­жать и дру­гую вред­ную ин­фор­ма­цию, спо­соб­ную по­гу­бить ре­пу­та­цию дру­зей и близ­ких Пуш­ки­на.

Тур­ге­нев, как че­ло­век всем серд­цем пе­ре­жи­вав­ший тра­ге­дию и же­лав­ший знать о ней лю­бую ме­лочь, про­сто­душ­но за­кли­нал Оси­по­ву:

Умо­ляю вас на­пи­сать мне все... пе­ре­дай­те мне вер­но и об­стоя­тель­но сло­ва его; их мож­но со­об­ра­зить с тем, что он го­во­рил дру­гим, и прав­да объ­яс­нит­ся.

Но Оси­по­ва не от­ве­ти­ла. Да и что она мог­ла ска­зать, от­крыть но­во­го тем, кто и так все на­блю­дал соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми и не хо­тел ве­рить ни себе, ни по­эту? То, что она мог­ла бы на­пи­сать, но по­боя­лась, чуть поз­же ска­за­ли ее дети. И что же? Вот уже более пол­то­ры сот­ни лет ни­кто не об­ра­ща­ет на это вни­мание, продолжая искать какие-то «верные» свидетельства.

О том, что на­ка­ну­не в Пе­тер­бург прие­ха­ла Ев­прак­сия Ни­ко­ла­ев­на Врев­ская, Пуш­кин уз­нал от ма­де­муа­зель Хи­лев­ской, не­дав­но при­быв­шей из Тригор­ско­го. Ут­ром 17 ян­ва­ря, в вос­кре­се­нье, она пе­ре­да­ла Пуш­ки­ну тра­ди­ци­он­ный по­да­рок от П.А.Оси­по­вой - бан­ку кры­жо­вен­но­го ва­ре­нья – и ко­рот­кое со­про­во­ди­тель­ное пись­мо. На по­след­ней стра­ни­це это­го пись­ма по­эт за­пи­сал пе­тер­бург­ский ад­рес три­гор­ской зна­ко­мой:

8 ли­ния Врев­ской[400].

Встре­чу с ней он от­ло­жил на зав­тра.

Ве­ро­ят­но, в этот день у не­го бы­ла до­го­во­рен­ность с Жу­ков­ским по­се­тить мас­тер­скую Кар­ла Брюл­ло­ва. Об этом со­бы­тии позд­нее вспо­ми­нал один из уче­ни­ков ху­дож­ни­ка А.Н.Мок­риц­кий:

Ве­се­ло бы­ло смот­реть, как они лю­бо­ва­лись и вос­хи­ща­лись его див­ны­ми ак­ва­рель­ны­ми ри­сун­ка­ми, но ко­гда он по­ка­зал им не­дав­но окон­чен­ный ри­су­нок: «Съезд на бал к ав­ст­рий­ско­му по­слан­ни­ку в Смир­не», то вос­торг их вы­ра­зил­ся кри­ком и сме­хом. ...Пуш­кин не мог рас­стать­ся с этим ри­сун­ком, хо­хо­тал до слез и про­сил Брюл­ло­ва по­да­рить ему это со­кро­ви­ще, но ри­су­нок при­над­ле­жал уже кня­ги­не Сал­ты­ко­вой, и Карл Пет­ро­вич, уве­ряя его, что не мо­жет от­дать, обе­щал на­ри­со­вать ему дру­гой. Пуш­кин был без­уте­шен: он с ри­сун­ком в ру­ках стал пе­ред Брюл­ло­вым на ко­ле­ни и на­чал умо­лять его: «От­дай, го­луб­чик! Ведь дру­го­го ты не на­ри­су­ешь для ме­ня, от­дай мне этот». Не от­дал Брюл­лов ри­сун­ка, а обе­щал на­ри­со­вать дру­гой[401].

Ко­нец дня Пуш­кин и его се­мей­ст­во про­ве­ли у сред­ней до­че­ри Ка­рам­зи­на. Тур­ге­нев за­пи­сал в днев­ни­ке:

на ве­чер к кня­ги­не Ме­щер­ской, где Пуш­ки­ны, Лю­це­ро­де, Вя­зем­ский[402].

Ут­ром 18 ян­ва­ря, в по­не­дель­ник, по­эт пер­вым де­лом от­пра­вил­ся на­вес­тить Е.Н. Врев­скую. По­сле его по­се­ще­ния, Зи­зи - так зва­ли ба­ро­нес­су в дру­же­ском кру­гу - на­пи­са­ла му­жу:

Вче­ра я бы­ла очень удив­ле­на по­яв­ле­ни­ем Пуш­ки­на, ко­то­рый при­шел ме­ня по­ви­дать, как толь­ко уз­нал о мо­ем при­ез­де[403].

Удив­ле­ние вы­зва­ло не то, что по­эт по­се­тил свою три­гор­скую под­ру­гу, а по­спеш­ность, с ко­то­рой он это сде­лал. Объ­яс­не­ние ле­жа­ло на по­верх­но­сти. Имен­но, в эти дни Пуш­ки­на осо­бен­но занимала судь­ба Ми­хай­лов­ско­го. Он с не­тер­пе­ни­ем ждал от­вет Оси­по­вой на пред­ло­же­ние пе­ре­ку­пить уго­дья и спе­шил уз­нать по­след­ние но­во­сти от ее до­че­ри. По­доб­ное пред­ло­же­ние он де­лал и са­мим Врев­ским, и они от­ве­ти­ли ему со­гла­си­ем:

Он ме­ня очень бла­го­да­рил за твое на­ме­ре­ние ку­пить Мих(ай­лов­ское). Он мне при­знал­ся, что он ни­че­го дру­го­го не же­лал, как что­бы мы ста­ли вла­дель­ца­ми это­го име­ния. Он хо­тел нам про­дать свою часть[404].

Все скла­ды­ва­лись удач­но для Пуш­ки­на - поя­ви­лась ре­аль­ная воз­мож­ность по­ки­нуть Пе­тер­бург. Ни о ка­ких слу­хах, рас­про­стра­нив­ших­ся в про­вин­ции и уг­ро­жаю­щих ре­пу­та­ции по­эта, спо­соб­ных, по мне­нию Вя­зем­ско­го, ис­пор­тить на­строе­ние Пуш­ки­на, ре­чи, ко­неч­но, не ве­лось. Это вид­но и по ха­рак­те­ру раз­го­во­ра, опи­сан­но­го Зи­зи – в нем глав­ное ме­сто от­во­ди­лось вос­по­ми­на­ни­ям о род­ных и зна­ко­мых, и во­об­ще - не труд­но пред­по­ло­жить, что, зная впе­чат­ли­тель­ность по­эта, Врев­ская про­сто не мог­ла го­во­рить ему не­при­ят­ные ве­щи.