Последняя мистификация Пушкина

не знаю пра­во что ска­зать; го­во­рить о мо­ем сча­стье смеш­но, так как бу­ду­чи за­му­жем все­го не­де­лю, бы­ло бы стран­но, ес­ли бы это бы­ло ина­че, и все же я толь­ко од­ной мило­сти мо­гу про­сить у не­ба — быть все­гда та­кой сча­ст­ли­вой, как те­перь. Но я при­зна­юсь от­кро­вен­но, что это сча­стье ме­ня пу­га­ет, оно не мо­жет дол­го длить­ся, я это чув­ст­вую, оно слиш­ком ве­ли­ко для ме­ня, ко­то­рая ни­ко­гда о нем не зна­ла ина­че как по­на­слыш­ке, и эта мысль един­ст­вен­ное что от­рав­ля­ет мою те­пе­реш­нюю жизнь, по­то­му что мой муж ан­гел, и Гек­керн так добр ко мне, что я не знаю как им от­пла­тить за всю ту лю­бовь и неж­ность, что они оба про­яв­ля­ют ко мне; сей­час, ко­неч­но, я са­мая сча­стли­вая жен­щи­на на зем­ле[410].

Бы­ло бы не­спра­вед­ли­во по­ла­гать, что в этом пись­ме Ека­те­ри­на пы­та­лась определенным образом скрыть за тра­фа­рет­ны­ми фра­за­ми о сча­стье под­лин­ную дву­смыс­лен­ность и не­уст­ро­ен­ность сво­его бра­ка. Зная даль­ней­шую судь­бу Ека­те­ри­ны и неж­ное вни­ма­ние к ней Дан­те­са по­сле ду­эли, труд­но за­по­доз­рить Гек­кер­нов в не­чис­той иг­ре с же­ной и не­вест­кой. Ес­ли бы сва­тов­ст­во бы­ло толь­ко сред­ст­вом из­бе­жать ду­эли - и сред­ст­вом, как вско­ре вы­яс­ни­лось, не­удач­ным - сле­до­ва­ло бы ожи­дать мес­ти или хо­тя бы жес­то­ко­го ох­ла­ж­де­ния. А бы­ли де­ти и ти­хая се­мей­ная жизнь в да­ле­ком про­вин­ци­аль­ном Суль­це.

И все же в пись­ме Ека­те­ри­ны чув­ст­ву­ет­ся тре­во­га. И вну­шал ее, от­нюдь, не Дан­тес, а Пуш­кин с его уг­ро­за­ми и не­же­ла­ни­ем ми­рить­ся семь­я­ми. Ека­те­ри­на по­ни­ма­ла, что ее «не­дол­го­веч­ное» сча­стье в ру­ках по­эта и Про­ви­де­ния, ко­то­рое, дей­ст­ви­тель­но, ред­ко бы­ло к ней бла­го­склон­ным.

Ут­ром 20 ян­ва­ря Пуш­кин ра­бо­тал над очер­ком, по­свя­щен­ным ис­то­рии ос­вое­ния Кам­чат­ки, а днем на­вес­тил боль­но­го Кор­фа. Со слов А.И.Тур­ге­не­ва из­вест­но, что по­эт ссу­дил ли­цей­ско­го то­ва­ри­ща

раз­ны­ми ста­рин­ны­ми и весь­ма ин­те­рес­ны­ми кни­га­ми о Рос­сии (для чте­ния во вре­мя болез­ни)[411].

Чуть поз­же М.А.Корф пи­сал В.Д.Воль­хов­ско­му:

Во вре­мя все­го это­го про­ис­ше­ст­вия, во вре­мя его смер­ти и по­хо­рон, я сам то­мил­ся еще в му­чи­тель­ной бо­лез­ни, и кто ви­дел его за не­сколь­ко дней пе­ред тем у мо­ей по­сте­ли, ко­неч­но, не по­ду­мал бы, что он, в цве­те сил и здо­ро­вья, ля­жет в мо­ги­лу пре­ж­де ме­ня[412].

Эти строч­ки при­над­ле­жат че­ло­ве­ку, ко­то­рый ос­та­вил са­мые «ужа­саю­щие», раз­гром­ные вос­по­ми­на­ния о Пуш­ки­не, хо­тя весь их ужас за­клю­чал­ся в том, что пи­сал их трез­вый и рас­чет­ли­вый че­ло­век, ко­то­ро­го труд­но бы­ло за­по­доз­рить в же­ла­нии «про­из­ве­сти впе­чат­ле­ние». Но, имен­но, эта трез­вость и ум­ст­вен­ность бы­ли и ос­та­ют­ся по­ме­хой в по­ни­ма­нии Пуш­ки­на. Ею гре­шат и те, кто, за­щи­щая Пуш­ки­на, на­зы­ва­ют Кор­фа за­ви­ст­ни­ком и цар­ским ла­ке­ем и сами обкрадывают мно­го­об­раз­ный мир по­эта, устанавливая границы, дос­туп­ные их по­ни­ма­нию. А ме­ж­ду тем они ни­чуть не луч­ше ли­цей­ско­го то­ва­ри­ща по­эта, ко­то­рый спус­тя го­ды, с вы­со­ты жи­тей­ско­го и го­су­дар­ст­вен­но­го опыта, за­да­вал «ум­ный» во­прос:

что вы­шло бы даль­ше из бо­лее зре­ло­го та­лан­та (Пуш­ки­на – А.Л.), ес­ли б он не женился, и как стал бы он вос­пи­ты­вать сво­их де­тей, ес­ли б про­жил до­лее?.[413]

И не ре­шил­ся от­ве­тить. А ему бы луч­ше спро­сить се­бя, что ста­ло с ним и ни­ко­ла­ев­ской Рос­си­ей по­сле ги­бе­ли Пуш­ки­на, какое указание Свыше он не раз­гля­дел в по­эте?

Ве­че­ром Пуш­кин от­пра­вил­ся к Плет­не­ву на «ли­те­ра­тур­ную сре­ду». Один из уча­ст­ни­ков со­б­ра­ния цен­зор Ни­ки­тен­ко опи­сал это со­бы­тие в сво­ем дневнике:

Ве­чер про­вел у Плет­не­ва. Там был Пуш­кин; он все еще на ме­ня ду­ет­ся. Он сде­лал­ся боль­шим ари­сто­кра­том. ...К не­му так не идет этот же­ман­ный тон, эта утон­чен­ная спесь в об­ра­ще­нии. ...А ведь он ум­ный че­ло­век, по­ми­мо сво­его та­лан­та. Он, на­при­мер, се­го­дня мно­го го­во­рил дель­но­го и, ме­ж­ду про­чим, тон­ко­го о рус­ском язы­ке. Он соз­на­вал­ся так­же, что ис­то­рию Пет­ра по­ка нель­зя пи­сать, то есть ее не по­зво­лят пе­ча­тать. Вид­но, что он мно­го чи­тал о Пет­ре[414].

Замечание Ни­ки­тен­ко го­во­рило о мно­гом - и не толь­ко об ис­то­ри­че­ской осведомленности Пуш­ки­на и не­позволительном ха­рак­те­ре «Ис­то­рии Пет­ра». Оно объясняло причину нервозного поведения поэта, вызывавшего раздражение у современников - в частности, у Корфа:

Ни не­сча­стие, ни бла­го­тво­ре­ния го­су­да­ря его не ис­пра­ви­ли: при­ни­мая од­ной ру­кой щед­рые да­ры от мо­нар­ха, он дру­гой омо­кал пе­ро для яз­ви­тель­ной эпи­грам­мы.[415]

Но, главное, Пуш­кин впер­вые, от­ве­чая на во­прос, осо­бен­но час­то за­да­вае­мый ему в по­след­нее вре­мя, ко­гда вый­дет «Ис­то­рия Пет­ра», впервые от­ве­тил не ук­лон­чи­во, а оп­ре­де­лен­но - «ее нель­зя пи­сать»? И тут же по­пра­вил­ся - «ее не по­зво­лят пе­ча­тать», то есть ясно обозначил свой конфликт с властью. А это оз­на­ча­ло од­но - по­эт при­нял окон­ча­тель­ное ре­ше­ние ос­та­вить служ­бу и уже знал спо­соб, как это­го до­стичь.

Что же ка­са­ет­ся же­ман­но­го то­на и утон­чен­ной спе­си Пуш­ки­на, то су­ще­ст­ву­ет сви­де­тель­ст­во дру­го­го уча­ст­ни­ка то­го же ве­че­ра Н.И.Ива­ниц­ко­го:

В сре­ду, ров­но за не­де­лю до ду­эли, Пуш­кин был у Плет­не­ва и, го­во­рят, очень мно­го и ве­се­ло го­во­рил[416].

Че­ло­ве­че­ское вос­при­ятие так уст­рое­но, что од­ни и те же со­бы­тия вос­при­ни­ма­ют­ся на­ми по-раз­но­му. Один, впол­не вос­пи­тан­ный и ум­ный че­ло­век, в си­лу лич­ных при­чин, ус­мот­рел в по­ве­де­нии по­эта вы­со­ко­ме­рие. Дру­гой же - че­ло­век без пре­тен­зий - на­шел в этом ве­се­лье. Ухо­дя, Пуш­кин, как вспо­ми­нал П.А.Зу­бов, при всех обе­щал, что он не­пре­мен­но бу­дет здесь в сле­дую­щую среду[417]. Но это­му не су­ж­де­но бы­ло сбыть­ся: в сле­дую­щую сре­ду со­стоялась ро­ко­вая ду­эль.

Ме­ж­ду тем, А.И.Тур­ге­нев, не удов­ле­тво­рив­шись разговором с Вя­зем­ским, на сле­дую­щий день, в чет­верг, с ут­ра от­пра­вил­ся к Ар­шиа­ку, ве­ро­ят­но, за разъ­яс­не­ни­ем не­ко­то­рых во­про­сов, воз­ник­ших при общении с кня­зем. Фор­маль­ным по­во­дом к это­му бы­ла пе­ре­да­ча по­сыл­ки бра­ту за гра­ни­цу:

21 ген­ва­ря. ...От­дал пись­ма Ар­шия­ку и зав­тра­кал с ним. Он про­чел мне пись­мо Пуш­ки­на о ду­эли от 17 но­яб­ря 836[418].

В этом пись­ме, как из­вест­но, по­эт от­ка­зы­вал­ся от ду­эли и при­зна­вал Дан­те­са че­ст­ным че­ло­ве­ком. За­чем Тур­ге­нев зна­ко­мил­ся с до­ку­мен­том? Или ска­жем ина­че, по­че­му Ар­ши­ак по­ка­зал его дру­гу по­эта? Ду­ма­ет­ся, толь­ко од­но об­стоя­тель­ст­во мог­ло за­ста­вить обе сто­ро­ны за­го­во­рить об од­на­ж­ды ре­шен­ном де­ле и за­нять­ся про­смот­ром до­ку­мен­тов - речь за­шла о ве­ро­ят­ном во­зоб­нов­ле­нии дуэли.

Тур­ге­нев вспом­нил об этой встре­че, ко­гда пи­сал о слу­чив­шей­ся ка­та­ст­ро­фе Не­федь­е­вой в Мо­ск­ву. Еще жив был ра­нен­ный Пуш­кин, по­это­му пись­мо но­си­ло ха­рак­тер свое­об­раз­но­го ре­пор­та­жа, ли­шен­но­го тра­ги­че­ско­го па­фо­са и мно­го­зна­чи­тель­но­сти, не­из­беж­ных для всех по­сле­дую­щих вос­по­ми­на­ний о ги­бе­ли по­эта:

Дан­тес хо­тел же­нить­ся - а по­сле же­нил­ся - на се­ст­ре же­ны его; он на­пи­сал к се­кун­дан­ту Ге­кер­на, д'Аршияку, сек­ре­та­рю франц. по­соль­ст­ва, пись­мо, в ко­ем объ­яв­лял, что уже не хо­чет драть­ся с Дан­те­сом и при­зна­ет его бла­го­род­ным че­ло­ве­ком. (Дар­ши­як по­ка­зы­вал мне пись­мо Пуш­ки­на). С не­ко­то­ро­го вре­ме­ни, он, ка­жет­ся, на­чал опять по­доз­ре­вать и бе­сить­ся на Дан­те­са, и 3-го дня, в са­мый тот день как я ви­дел его два раза ве­се­ло­го, он на­пи­сал ру­га­тель­ное пись­мо к Гек­кер­ну, от­цу, - кое­го вы­ра­же­ний я не смею повторять вам[419].

«С не­ко­то­ро­го вре­ме­ни» - эта фра­за, ко­неч­но же, обо­зна­ча­ла пе­ри­од, на­чав­ший­ся еще до раз­го­во­ра с Ар­шиа­ком. Тур­ге­нев не стал вда­вать­ся в под­роб­но­сти, объ­яс­нять что, че­му пред­ше­ст­во­ва­ло - у не­го для это­го не бы­ло ни вре­ме­ни, ни на­строе­ния. Он ог­ра­ни­чил­ся об­щей фра­зой, ко­то­рая оп­рав­ды­ва­ла его ин­те­рес к лич­ной пе­ре­пис­ке по­эта. Вы­хо­дит, и дру­зья Пуш­ки­на и вра­ги зна­ли, что си­туа­ция при­об­ре­та­ет кри­ти­че­ский ха­рак­тер. Но как вый­ти из нее, не знал ни­кто, по­то­му Тур­ге­нев и вы­ну­ж­ден был «при­гля­ды­вать» за по­этом.