Тьма

я со мною. Со мною оставайся - ты ведь мой теперь.

- А они?

Девушка нахмурилась:

- Какие еще они?

- Да люди, люди же! - воскликнул он в бешенстве: - Люди, для которых работал! Ведь не для себя же в самом деле, не для собственного утешения нес я все это - к убийству готовился!

- Ты мне о людях не говори! - строго сказала девушка, и губы ее задрожали. - Ты мне лучше о людях не говори - опять драться буду! Слышишь!

- Да что ты? - удивился он.

- Что я - собака? И все мы - собаки? Миленький, поостерегись! Попрятался за людей, и будет. Не прячься от правды, миленький, от нее никуда не спрячешься! А если любишь людей, жалеешь нашу горькую братию - так вот, бери меня. А я, миленький мой, - тебя возьму!

V

Сидела, заломив руки, вся в блаженной истоме, вся счастливая безумно будто помешанная. Покачивала головою и, не открывая блаженно грезящих глаз, говорила медленно, почти пела:

- Миленький мой! Пить с тобою будем. Плакать с тобою будем, - ох, как сладко плакать будем, миленький ты мой. За всю жизнь наплачуся! Остался со мною, не ушел. Как увидела тебя сегодня в зеркале, так сразу и метнулося: вот он, мой суженый, вот он, мой миленький. И не знаю я, кто ты, брат ли ты мой или жених, а весь родной, весь близкий, весь желанненький...

Вспомнил и он эту черную, немую траурную пару в золотой раме зеркала и свое тогдашнее ощущение: как на похоронах, - и вдруг стало так невыносимо больно, таким диким кошмаром показалось все, что он, в тоске, даже скрипнул зубами. И, идя мыслью дальше, назад, вспомнил милый револьвер в кармане двухдневную погоню - плоскую дверь без ручки, и как он искал звонка, и как вышел опухший лакей, еще не успевший натянуть фрака, в одной ситцевой грязной рубашке, и как он вошел с хозяйкой в белую залу и увидел этих трех чужих.

И все свободнее ему становилось - и наконец, ясно стало, что он такой же, как и был, и совершенно свободен, совершенно свободен и может идти, куда хочет.

Он строго обвел глазами незнакомую комнату и сурово, с убежденностью человека, который очнулся на миг от тяжелого хмеля и видит себя в чужой обстановке, осудил все увиденное:

- Что это! Какая бессмыслица! Какой нелепый сон! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но музыка играла. Но женщина сидела, заломив руки, смеялась, бессильная говорить, изнемогающая под бременем безумного, невиданного счастья. Но это не был сон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Что же это? Так это - правда?

- Правда, миленький! Неразлучные мы с тобою.

Это - правда. Правда - вот эти плоские мятые юбки, висящие на стене в своем голом безобразии. Правда вот эта кровать, на которой тысячи пьяных мужчин бились в корчах гнусного сладострастия. Правда - вот эта душистая, старая, влажная вонь, которая липнет к лицу и от которой противно жить. Правда - эта музыка и шпоры. Правда - она, эта женщина с бледным, измученным лицом и жалко-счастливою Улыбкой.

Опять он положил на руки тяжелую голову, смотрел