Тьма

ошлись понемногу офицеры, городовые привыкли к обстановке, к двум полуголым людям, и стояли сонно, с тем отсутствием видимой мысли, какая делает похожими лица всех сторожей. И, положив руки на стол, задумался пристав глубоко и печально о том, что заснуть сегодня уже не придется, что надо идти в участок и принимать дела. И еще о чем-то, еще более печальном и скучном.

- Можно мне одеться? - спросила Люба.

- Нет.

- Мне холодно.

- Ничего, посидишь и так.

Пристав не глядел на нее. И, перегнувшись, вытянув тонкую шею, она что-то шепнула тому, нежно, одними губами. Он поднял вопросительно брови, и она повторила:

- Миленький! Миленький мой!..

Он кивнул головою и улыбнулся ласково. И то, что он улыбнулся ей ласково и, значит, ничего не забыл; и то, что он, такой гордый и хороший, был раздет и всеми презираем, и его грязные ноги - вдруг наполнили ее чувством нестерпимой любви и бешеного, слепого гнева. Взвизгнув, она бросилась на колени, на мокрый пол, и схватила руками холодные волосатые ноги.

- Оденься, миленький! - крикнула она исступленно. - Оденься!

- Любка, оставь! - оттаскивал ее пристав. - Не стоит он этого!

Девушка вскочила на ноги.

- Молчи, старый подлец! Он лучше вас всех!

- Он скотина!

- Это ты скотина!

- Что? - вдруг рассвирепел пристав. - Эй, Федосеенко, возьми ее. Да ружье-то поставь, болван!

- Миленький! да зачем же ты револьвер отдал, - вопила девушка, отбиваясь от городового. - Да зачем же ты бомбу не принес... Мы бы их... мы бы их... всех...

- Рот ей зажми!

Задыхаясь, уже молча, боролась отчаянно женщина и старалась укусить хватавшие ее жесткие пальцы. И растерянно, не зная, как бороться с женщинами, хватая ее то за волосы, то за обнажившуюся грудь, валил ее на пол белобрысый городовой и отчаянно сопел. А в коридоре уже слышались многочисленные громкие, развязные голоса и звенели шпоры жандарма. И что-то говорил сладкий, задушевный, поющий баритон, точно приближался это оперный певец, точно теперь только начиналась серьезная, настоящая опера.

Пристав оправил сюртук.