Преступник и преступление на страницах художественной литературы

Примеры того, как может быть несправедливо наказание, мы найдем и в творчестве В. Гюго. Герой романа «Отверженные» Жан Вальжан, будучи еще совсем юным, содержал своим трудом целую семью. «Однажды наступила очень суровая зима, у Жана Вальжана не было работы, семья осталась без хлеба… семеро малышей без хлеба»^[82]. Вальжан разбил окно булочной и схватил булку. Его поймали и приговорили к каторге сроком на пять лет. Стремясь спасти оставшихся малышей от голодной смерти, Жан Вальжан неоднократно, но неудачно совершал побеги и в итоге пробыл на каторге в общей сложности 19 лет.

Еще более трагична судьба другого героя В. Гюго — Клода Ге из одноименной повести. Жил в Париже бедный рабочий по имени Клод Ге. С ним жила девушка, его возлюбленная, от которой у него был ребенок. Раз зимой работы не стало. Комната не топлена, хлеба ни крошки. Этот человек, его сожительница и ребенок зябли и голодали. Он украл. «…Следствием этой кражи были три сытых дня для женщины с ребенком и пять лет тюрьмы для него»^[83]. Но если Жан Вальжан все же смог, пусть спустя 19 лет, выйти на свободу, то Клоду Ге не суждено было выбраться из неволи: доведенный до отчаяния циничным отношением тюремного надзирателя, он совершил убийство и был осужден к смертной казни^[84].

В новелле Э. Золя «Марсельские тайны» рассказывается о том, как некоторые министры, обнаружив явные злоупотребления акционерных компаний, получили акции в качестве взятки за услуги, оказанные компании. При этом высокопоставленные коррупционеры абсолютно уверены в том, что их преступления останутся без каких-либо последствий. «Вы говорите, что каторга ждет Берара, вы ошибаетесь: в каторгу попадают только неловкие, глупые мошенники»^[85]. А если и осудят за огромные хищения, так лишь слегка, если вообще нельзя обойтись без суда ввиду явной скандальности хищения. После такого приговора вор «возьмет свой миллион и станет жить роскошно, окруженный всеобщим уважением»^[86].

Вот уж воистину:

Воров на свете не сочтешь,

Но их по классам различают;

Одних хватают за грабеж,

Другие сами все хватают

^[87]

.

Проблема справедливости (вернее, несправедливости) наказания находит отражение и в русской литературе, что, в общем, вполне понятно: нравы беспощадного эксплуататорства и дикого крепостничества не оставляли никаких надежд на правый и справедливый суд. Это отчетливо видно в произведении А.Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». В главе «Путешествия» под названием «Зайцево» Радищев рассказывает об одном из своих давних приятелей — честном и бескорыстном Крестьянкине, «имевшем душу чувственную и сердце человеколюбивое». Когда-то Крестьянкин занимал должность председателя палаты уголовного суда. Однако порядки, царившие в суде, не позволили Крестьянкину долго служить Фемиде: «Видел я решения свои осмеянными в том самом, что их изящными делало; видел их оставляемыми без действия… и нередко я видел благие мои расположения исчезавшими, яко дым в пространстве воздуха»^[88].

Крестьянкин не нашел в суде торжества справедливости и законности, а встретил лишь жестокость вместо человеколюбия, освобождение от кары злодеев, наказание мнимых преступников, несоразмерность наказания с преступлением. Герой вынужден был оставить службу, а последней каплей, переполнившей чашу его терпения, послужило дело, по которому от судьи требовалось приговорить к смертной казни крестьян за убийство помещика. Помещик этот издевался над крепостными многие годы, кормил их лишь раз в день и нещадно сек розгами и плетью. Доставалось крепостным и от помещичьих сыновей и дочерей: те в издевательствах не уступали папаше. Крестьяне, судя по всему, и дальше бы терпели над собой издевательства, если бы не происшествие в канун одной крестьянской свадьбы. Жених вместе с отцом пошли на господский двор и понесли два «повенечных» пуда меда своему хозяину. А в это время сыновья помещика изнасиловали невесту, за что доведенные до отчаяния крестьяне с ними и расправились.

Нельзя в этой связи не вспомнить «галерею» арестантов в романе «Воскресение» Л.Н. Толстого, коих писатель подразделил на пять разрядов.

К первому разряду он отнес людей совершенно невинных, жертв судебных ошибок. В другой разряд вошли осужденные за поступки, совершенные в исключительных обстоятельствах. Третий разряд составляли люди, наказанные за то, что они совершали, по их понятиям, самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями. Четвертый разряд — люди, потому только зачисленные в преступники, что они стояли нравственно выше среднего уровня общества. Пятый разряд объединял тех, перед кем общество было гораздо больше виновато, чем они перед обществом^[89].

Вопрос о справедливости наказания не раз поднимался и в советской литературе. Весьма ярким в этом отношении примером является творчество В.М. Шукшина. В его рассказе «Мой зять украл машину дров», подробно описывается сцена суда над сельчанином Веней Зяблицким. Вернувшись однажды из рейса, Веня крупно поскандалил с женой Соней и тещей Лизаветой Васильевной: жена потратила на покупку шубы все деньги, что Веня откладывал себе на кожаное пальто. В пылу ссоры Лизавета Васильевна пригрозила зятю тюрьмой.

— Поса-адим <…> с дрожью в голосе пообещала теща. И ушла писать заявление. Но тотчас опять вернулась и закричала. — Ты машину дров привез?! Ты где ее взял?! Где взял?!

— Тебя же согревать привез…

— Где взял?! — изо всех сил кричала Лизавета Васильевна.

— Купил!

— На какие деньги? Ты же всю получку домой отдал! Ты их в государственном лесу бесплатно нарубил! Ты машину дров украл!

— Ладно, допустим. А чего же ты сразу не заявила? Чего ж ты — жгла эти дрова и помалкивала?

— Я только сейчас это поняла — с кем мы живем под одной крышей.

— Э-э… завиляла хвостом-то. Если уж садиться, так вместе сядем: я своровал, а ты пользовалась ворованным. Мне — три года, тебе — полтора, как минимум…^[90].

Итогом этого диспута на уголовно-правовые темы стало временное заточение Лизаветы Васильевны в уборной: подвыпивший Веня запер тещу в туалете, а дверь заколотил гвоздями. Дело завершилось судебным разбирательством.

Суд был бурный. Он проходил в клубе — показательный.

Теща плакала на суде <…> рассказывала, какие она претерпела переживания, сидя в «карцере», — ей очень хотелось посадить Веню. Но сельчане протестовали. И старые и молодые говорили, что знают Веню с малых лет, что рос он сиротой, всегда был послушный, никого никогда пальцем не трогал… Наказать, конечно, надо, но — не в тюрьму же! <…> Парень сам себя содержал, своим трудом. Это надо ценить. <…> Посадить легко, каково сидеть!

— У него одних благодарностей штук десять! Его каждый праздник отмечают как передового труженика! — выкрикнули из зала.

Но тут встал из-за стола представительный мужчина, полный, в светлом костюме (прокурор. — Л.К.). Понимающе посмотрел в зал. Да как пошел, как пошел причесывать! Говорил, что преступление всегда — а в данном случае просто полезней — лучше наказать малое, чем ждать большого. Приводил примеры, когда такие вот, на вид безобидные пареньки пускали в ход ножи…

— Где уверенность, я вас спрашиваю, что он, обозленный теперь, завтра снова не напьется и не возьмет в руки топор? Или ружье? В доме — две женщины. Представьте себе…

— Он не пьет!

— Это что он, после газировки взял молоток и заколотил тещу в уборной? Пожилую, заслуженную женщину! И за что? За то, что жена купила себе шубу, а ему, видите ли, не купили кожаное пальто?

Под Веней закачался стул. И многие в зале решили: сидеть Веньке в тюряге.