Тьма

но, дробит камни, выгибает железные балки, давит людей, если они попадут под него - равнодушно, медленно и неотвратимо. Не оглядываясь ни направо, ни налево, равнодушный к софизмам, полуответам и намекам, он двигал свою мысль тяжело, даже жестоко - пока не распылится она или не дойдет до того крайнего, логического предела, за которым пустота и тайна. Своей. мысли от себя он не отделял, мыслил как-то весь, всем телом, и каждый логический вывод тотчас становился для него и действенным, - как это бывает только у очень здоровых, непосредственных людей, не сделавших еще из своей мысли игрушку.

И теперь, взбудораженный, выбитый из колеи, похожий на большой паровоз, который среди черной ночи сошел с рельсов и продолжает каким-то чудом прыгать по кочкам и буграм - он искал дороги, во что бы то ни стало хотел найти ее. Но девушка молчала и, видимо, вовсе не хотела разговаривать.

- Люба! Давайте поговорим спокойно. Надо же...

- Я не хочу говорить спокойно.

Опять!

- Слушайте, Люба. Вы меня ударили, и так я этого не оставлю.

Девушка усмехнулась.

- Да? Что же вы со мной сделаете? К мировому пойдете?

- Нет. Но я буду ходить к вам, пока вы мне не объясните.

- Милости просим! Хозяйке доход.

- Приду завтра. Приду...

И вдруг, почти одновременно с мыслью, что ни завтра, ни послезавтра ему прийти нельзя, - явилась догадка, даже уверенность, почему девушка поступила так. Он даже повеселел.

- Ах, так вот как! Это вы за то ударили меня, что я пожалел вас, оскорбил своею жалостью? Да, глупо вышло... Правда, я этого не хотел, но, быть может, это действительно оскорбляет. Конечно, раз вы такой же человек, как и я...

- Такой же? - Она усмехнулась.

- Ну, будет. Давайте руку, помиримся.

Люба опять слегка побледнела.

- Вы хотите, что бы я опять вам по роже дала?

- Да ведь руку, по-товарищески! По-товарищески! искренне, даже басом почему-то, воскликнул он.

Но Люба встала и, уже отойдя несколько, произнесла:

- Знаете что... Либо вы дурак, либо вас действительно мало били!

Потом взглянула на него и громко расхохоталась:

- Ну, ей-богу же, мой писатель! Совершеннейший писатель! Да как же вас не бить, голубчик вы мой!

По-видимому, слово "писатель" было для нее бранным, и вкладывала она в него свой особенный, определенный смысл. И уже с совершенным, с полным презрением, не считаясь с ним, как с вещью, как с безнадежным идиотом или пьяным, свободно прошлась по комнате и кинула вскользь:

- А что, я тебя больно ударила? Чего ты хнычешь все?

Он не ответил.

- Писатель мой говорит, что я больно дерусь. Но, может, у него лицо поблагороднее, а по твоей мужицкой харе сколько ни хлопай, не почувствуешь? Ах, много народу я по морде била, а никого мне так не жалко, как писательчика моего. Бей, говорит, бей, так мне и надо. Пьяный, слюнявый, бить-то даже противно. Такая сволочь. А об твою рожу я даже руку ушибла. На - целуй ушибленное.

Она ткнула руку к его губам и снова быстро заходила. Возбуждение