Тьма

, пожалуйста, огонь. Не сердись.

Молча она встала и повернула рожок. И уже не рядом с ним села, а по-прежнему на стул против кровати. И лицо у нее было хмурое, неприветливое, но вежливое как у хозяйки, которая должна выждать неприятный, затянувшийся визит.

- Вы не сердитесь на меня, Люба?

- Нет. За что же?

- Я удивился сейчас, как вы весело смеялись. Как это вы можете?

Она усмехнулась, не глядя.

- Весело, вот и смеюсь. А вам нельзя сейчас уходить. Нужно подождать, пока разойдутся офицеры. Они скоро.

- Хорошо, подожду. Спасибо вам, Люба.

Она опять усмехнулась.

- Это за что же? Какой вы вежливый.

- Вам это нравится?

- Не особенно. Вы кто по рождению?

- Отец - доктор, военный врач. Дед был мужик. Мы из старообрядцев.

Люба с некоторым интересом взглянула на него.

- Вот как! А креста на шее нет.

- Креста? - усмехнулся он. - Мы крест на спине несем.

Девушка нахмурилась слегка.

- Вы спать хотели. Вы бы лучше легли, чем так время проводить.

- Нет, я не лягу. Я не хочу теперь спать.

- Как хотите.

Было долгое и неловкое молчание. Люба смотрела вниз и сосредоточенно вертела на пальце колечко; он обводил глазами комнату, каждый раз старательно минуя взглядом девушку, и остановился на недопитой маленькой рюмке с коньяком. И вдруг с необыкновенной ясностью, почти осязательностью, ему представилось, что все это уже было: и эта желтенькая рюмка, и именно с коньяком, и девушка, внимательно оборачивающая кольцо, и он сам - не этот, а какой-то другой, несколько иной, несколько особенный. И как раз только что кончилась музыка, как и теперь, и было тихое позвякивание шпор. Будто он жил уже когда-то, как-то действовал, и даже был очень важным в этом смысле лицом, вокруг которого что-то происходило. Странное чувство было так сильно, что он испуганно тряхнул головою; и быстро оно исчезло, но не совсем: остался легкий, несглаживающийся след потревоженных воспоминаний о том, чего не было. И затем не раз в течение этой необыкновенной ночи он ловил себя на том, что, глядя на какую-нибудь вещь или лицо, старательно припоминал их, вызывал их из глубокой тьмы прошедшего или даже совсем небывшего.

Если бы не знать наверное, он сказал бы, что уже был здесь однажды, так минутами начинало все это казаться знакомым и привычным. И это было неприятно, так как слегка отчуждало его от себя и от своих и странно приближало к публичному дому с его дикой, отвратительной жизнью.

Молчать становилось тяжело. Спросил:

- Отчего вы не пьете?

Она вздрогнула:

- Что?

- Вы бы выпили, Люба. Отчего вы не пьете?

- Одна я не хочу.

- К сожалению, я не пью.

- А я одна не хочу.

- Я лучше грушу съем.

- Ешьте. Для того и брали.

- А вы грушу не хотите?

Девушка не ответила и отвернулась. Но поймала на своих голых и прозрачно-розовых плечах его взгляд н накинула на них серый вязаный платок.

- Холодно что-то, - сказала она отрывисто.

- Да, холодновато, - согласился он, хотя в