Каторга

лись самые приятные воспоминания.

- В этом не сомневайтесь, - обещал ему Полынов.

Следователь, кажется, не проникся его юмором:

- Думаю, в России вас обработают еще лучше нас...

На запасных путях пограничной станции Вержболово немецкая криминаль-полиция передала его русской полиции. Снова тюремный вагон с решеткою на окне, но теперь в окне виделось совсем иное: вместо распластанных, как простыни, гладких шоссе пролегали жалкие проселки, вместо кирпичных домов сельских бауэров кособочились под дождями жалкие избенки. И над древними погостами усопших предков кружило черное воронье...

В двери вагонной камеры откинулось окошко, выглянуло круглое лицо солдата, он поставил кружку с чаем и хлеб.

- Ты, мил человек, не за политику ли страдаешь?

- Нет. Я кассы брал. Со взломом.

- Хорошо ли это - чужое у людей отымать?

- Затем и поехал в Европу, чтобы своих не обидеть.

- Тебя зачем в Питер-то везут?.

- Вешать.

- Чаво-чаво?

- Повесят, говорю. За шею, как водится.

- Так надо бы у немцев остаться. Они, чай, добрее.

- Все, брат, добренькие, пока сундуков их не тронешь. Тут политика простая: мое - свое, твое - не мое.

- И я так думаю, - сказал солдат. - Ты мое тока тронь, я тебе таких фонарей наставлю, что и ночью светло покажется...

Поезд, наращивая скорость, лихорадочно поглощал нелюдимые пространства, и кружило над погостами воронье. "Banko, banko, banko", - отстукивали колеса, а в памяти Полынова навсегда утвердился загадочный No XVC-23847/ А-835.

...Вацек не ошибался: этот человек способен на все!

3. В СЛАДКОМ ДЫМУ ОТЕЧЕСТВА

Молодой штаб-ротмистр Щелкалов встретил его в кабинете, стоя спиною к черному вечернему окну, в квадрате которого соблазнительно пылали фееричные огни Петербурга.

- Поздравляю с прибытием, - начал жандарм приветливо. - Как помнится всем из гимназической хрестоматии, "и дым отечества нам сладок и приятен". Итак, вы снова в любезных сердцу краях, а посему стесняться вам уже нечего. Конечно, вы ехали сюда, заранее решив, что говорить с нами не станете... Ведь так?

- Примерно так, - не возражал Полынов. Щелкалов уселся в кресле, спросив душевно:

- Между нами. Как там условия в Моабите?

- Дрянные. Много бьют и мало кормят.

- А в наших "Крестах"?

- Лучше. Но похоже на монастырь для грешников.

- Что делать? Пенитенциарная система. Испытание человека одиночеством. Вас оно не слишком угнетает?

- Да нет. Спасибо. Я люблю одиночество.

- А почему любите, позволю спросить вас?

- По моему мнению, человек бывает сильным, когда становится одинок. Одиночка отвечает только за себя. В толпе же индивидуум обречен жить мнением толпы... стада! А лучшие мысли все-таки рождаются в трагическом одиночестве.

Щелкалов не стал ломать голову над сказанным ему:

- В некоторой степени все это отрыжка ницшеанства. Правда, я не большой знаток всяких там философий. Но кое-что, признаться, почитывал... Хотя бы по долгу службы. Можно я буду называть