Печальные тропики

После всего сказанного неудивительно, что погребальные церемонии растягиваются на несколько недель, ибо их функции весьма разнообразны. Прежде всего они располагаются в двух плоскостях, которые мы только что выделили. Если смотреть с индивидуальной точки зрения, каждая смерть дает повод для третейского суда между физической вселенной и обществом. Враждебные силы, которые образуют эту вселенную, нанесли ущерб обществу, и ущерб должен быть возмещен, в этом состоит роль погребальной охоты. После того как совместными действиями охотников мертвый отомщен и выкуплен, он должен быть включен в состав общества душ. Таково назначение торжественного погребального песнопения, на котором мне посчастливилось присутствовать.

В деревне бороро одному из моментов дня отводится особенно важное место — это призыв вечера. Как только становится темно, на площади для танцев, где собираются главы родов, зажигают большой костер. Громким голосом глашатай выкликает каждую группу: «вожди», «люди ибиса», «люди тапира», «люди большого броненосца», Бакоро (от имени героя Бакороро), «люди пальмы», «люди гусеницы», «люди дикобраза». По мере появления участников все тем же громким голосом он передает распоряжения на завтрашний день, которые слышны в самых дальних хижинах. В этот час, впрочем, в них почти никого нет. С наступлением темноты, когда исчезают москиты, все мужчины покидают семейные дома. Захватив циновку и разостлав ее на утрамбованной земле главной площади, расположенной с западной стороны мужского дома, они ложатся спать, завернувшись в хлопчатобумажное одеяло, окрашенное в оранжевый цвет от постоянного соприкосновения с телами, намазанными красной краской. «Службе защиты индейцев» с трудом удалось бы узнать в них один из своих презентов. На больших циновках располагаются человек пять-шесть и изредка обмениваются словами, другие лежат поодиночке. Ходить приходится среди всех этих растянувшихся на земле тел. По мере того как продолжается перекличка, один за другим поднимаются главы названных семей, получают распоряжение и снова укладываются, глядя в небо. Женщины тоже вышли из хижин. Они собрались группами у своих дверей. Мало-помалу разговоры затихают, и постепенно, ведомые сначала голосами двух или трех жрецов, разрастаясь по мере появления новоприбывших, в глубине мужского дома, а затем и на самой площади становятся слышны песнопения, речитативы и хоры, продолжающие звучать всю ночь.

Умерший принадлежал к половине мера, поэтому службу отправляли тугаре. Куча листьев в центре площади изображала несуществующую могилу. Справа и слева от нее лежали пучки стрел, перед которыми стояли миски с едой. На голове большинства жрецов и певцов — их было около дюжины — красовалась широкая диадема из ярких перьев (у некоторых они свисали на ягодицы), а плечи закрывал прямоугольный плетеный веер, держащийся на завязанном вокруг шеи шнурке. Одни были полностью обнажены и разрисованы либо в красный цвет — сплошь или кольцами, — либо в черный. Другие наклеили на тело полоски белого пуха, третьи были одеты в длинные соломенные юбки. Главный персонаж, олицетворяющий молодую душу, появлялся в разных костюмах, как того требовал момент: то в одежде из зеленой листвы с возвышающимся на голове уже описанным огромным убором, волоча наподобие шлейфа шкуру ягуара, которую за ним носил паж, то нагой и раскрашенный черной краской с единственным украшением в виде какой-то соломенной штуки вокруг глаз, похожей на большие очки без стекол.

Эта деталь особенно интересна, ибо по аналогичному украшению узнается Тлалок, бог дождя в Древней Мексике. Ключ от этой загадки хранится, возможно, у пуэбло Аризоны, в Нью-Мексико: души мертвых превращаются у них в богов дождя. Кроме того, у них есть различные верования, относящиеся к магическим предметам, защищающим глаза и делающим их владельца невидимым. Я часто замечал живой интерес, проявляемый южноамериканскими индейцами к очкам. Отправляясь в последнюю экспедицию, я даже захватил с собой запас оправ без стекол, имевших большой успех у намбиквара, как если бы традиционные верования предрасполагали индейцев к встрече со столь необычной принадлежностью. Никто никогда не видел очков из соломы у бороро, но поскольку назначение черной краски — сделать невидимым того, кто ею накрашен, возможно, что очки выполняют ту же самую функцию, которая отводится им в мифах пуэбло. Наконец, духи, связанные с дождем у бороро, имеют устрашающую внешность: клыки и крючковатые руки — как у бога воды майя.

В первые ночи мы присутствовали на танцах тугаре — «людей пальмы» и «людей ежа». В обоих случаях танцоров с головы до ног закрывали листья, а лицо было изображено выше, на уровне диадемы из перьев, возвышавшейся над всем костюмом, так что персонажи невольно представлялись непомерно высокого роста.

В руках они держали пальмовые ветви или палки, украшенные листьями.

Танцы были двоякого рода. Сначала танцоры выступали одни; разделенные на две группы по четыре человека, они стояли лицом к лицу на противоположных концах площадки. С криками «хо! хо!» они бежали навстречу друг другу, кружась вокруг себя, пока не менялись местами. Позднее среди танцоров-мужчин появились женщины, и началась бесконечная фарандола [64], которая составлялась, продвигалась вперед или топталась на месте, ведомая обнаженными хороначальниками, которые пятились задом и взмахивали погремушками, тогда как другие мужчины пели сидя на корточках. Спустя три дня церемонии были прерваны для подготовки второго действия: танца мариддо. Мужчины группами отправились в лес за охапками пальмовых веток; оборвав с них сначала листья, их разрубили на куски сантиметров по тридцать. Беря по два или три куска, индейцы соединяли их грубыми перетяжками из увядших листьев таким образом, чтобы образовались перекладины гибкой лестницы длиной несколько метров. Получились две неодинаковые лестницы, свернутые в виде рулонов. Один рулон имел в высоту примерно полтора метра, другой — метр и тридцать сантиметров, а по бокам их украсили листвой, которую удерживала сетка, сплетенная из волосяных шнурков. Два рулона торжественно вынесли на середину площади, поставив их рядом. Это и были мариддо, соответственно мужского и женского рода.

Под вечер две группы, каждая из пяти-шести мужчин, отправились одна на запад, другая на восток. Я пошел вслед за первой и метрах в пятидесяти от деревни наблюдал за тайными приготовлениями, происходившими под прикрытием деревьев. Мужчины убирали себя листьями на манер танцоров и закрепляли диадемы. Но на этот раз тайная подготовка объяснялась тем, что они вместе со второй группой изображали души мертвых, пришедшие из своих деревень на востоке и на западе, чтобы принять недавно умершего. Когда все было готово, «выступающие» со свистом направились к площади, куда раньше их пришла восточная группа (как и происходило бы в действительности, если бы одни поднимались вверх по реке, а другие спускались по течению, то есть двигались бы быстрее). Робкой и неуверенной походкой мужчины великолепно передавали природу теней. Но вскоре церемония оживилась: один за другим они хватали тяжелые рулоны мариддо (их сделали из свежей листвы), поднимали на вытянутых руках и танцевали с этим грузом, пока, обессилев, не уступали его сопернику. Сцена уже потеряла первоначальный мистический смысл, теперь это была ярмарка, где молодежь хвасталась своими мускулами в обстановке шуток, пота и тумаков. Тем не менее эта игра, светский вариант которой известен у родственных племен, например бег с поленом у индейцев жес, обитающих на Бразильском плоскогорье, полностью обретает здесь свой религиозный смысл; радостная суматоха воспринимается индейцами как игра, в которой они оспаривают у мертвых право оставаться в живых. Это великое противопоставление живых и мертвых выражается прежде всего в разделении жителей деревни на актеров и зрителей. Актеры — преимущественно мужчины, охраняемые таинством общего дома. Поэтому план деревни может иметь даже более глубокое значение, чем то, которое мы признали за ним в социологическом аспекте. По случаю смерти каждая половина поочередно играет роль живых или мертвых по отношению к другой, но в этом чередовании отражается другая игра — жизнь, где роли распределены раз и навсегда. Мужчины, образующие братство в мужском доме, являются символом общества душ, тогда как в собственности женщин находятся хижины, стоящие по периметру, а сами они не допускаются к участию в наиболее священных обрядах и, если можно так сказать, составляют аудиторию живых, зрительниц по своему предназначению.