Классическая русская литература в свете Христовой правды

На вопрос жены – чем провинился, отвечал – “да мне хотелось посмотреть, на сколько кусков расколется эта жирная рожа”.

После этого Блок отказался принимать лекарства, лекарства были для него уже лишние. Надо было медленно умирать, и умирать сосредоточенно. Все последние дни, часы проходили в неизбывном покаянии. Господи, прости мне всё! И этот вопль был неизбывный, это был вопль разбойника – Помяни мя Господи! “Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем...”

Блоку дано было знать свой последний час, поэтому он велел жене и матери встать в изголовье и в изножии своей кровати и когда они встали, он еще раз тихо, сосредоточенно сомкнул уста, сомкнул глаза и скончался.

Это был день 7 августа по новому, это день V-го Вселенского Собора, но в этот день как бы разночтения. Например, если сравнить наш календарь и календарь Афонского подворья, то там в этот день есть небольшой сонм Галльских мучеников времен Марка Аврелия (177 год), которого в наших святцах нет, а в греческих есть. Галлия – Франция. Блок Франции тоже принадлежал. Это день как бы тайных, забытых ходатаев, но тех, которые есть.

Блока, когда стало ясно, что его нет в живых, очень по разному провожала русская интеллигенция. Пришли разные поклонницы, чтобы читать над ним Евангелие, пока Любовь Дмитриевна не запретила – если уж и хоронить по христиански, то надо как следует – читать надо Псалтирь [193].

На Смоленском кладбище, на котором была похоронена блаженная Ксения и где она лежит до сих пор, на кладбище, которое долгое время считалось кладбищем для бедных Васильевского острова, там была похоронена рано умершая тетка Блока Екатерина Андреевна Бекетова (Краснова).

До сих пор на Смоленском кладбище существует блоковская дорожка, хотя после смерти Любови Дмитриевны в 1939 году всё-таки его останки были перенесены на литературные подмостки Волкова кладбища.

На могиле Блока не было самоубийств, как на могиле Есенина. Чуть не сдвинулась в уме Надежда Павлович, но своему другу детства Льву Бруни она поручила запросить старца Нектария Оптинского и тот прислал ей маленькую книжечку “Чтение Псалтири по усопшим”. Она не поняла, к чему это, и стала просить позволения приехать, старец отказал, буквально сказав Льву Бруни, что “для таких, как она, в Оптиной места нет”. Лев не посмел передать такой ответ, и она приехала сама и была принята старцем. Будучи тогда почти не верующей, спросила старца о загробной участи Александра, не называя фамилии, сославшись на мать [194]. Старец ушел молиться и вышел и сказал, - “передай его матери, что он в раю”.

Блок еще показывается, но только как бы не опознано, не прочитано, не понятно. Так спокойно он прошел уже в эмиграции перед Ремизовым и так спокойно протянул ему руку и улыбнулся. Но Ремизов ни к старцу не пошел, ни сам разрешить этой загадки не мог, потому что негде ему было взять дара духовного рассуждения.

О Блоке написано чрезвычайно много - и хорошего почти ничего; по всей вероятности, этого и не надо. Для людей такого масштаба, по всей вероятности, нужна одна молитва. Нужна молитва о упокоении, о прощении грехов, о Царстве Небесном – эта молитва нужна всегда.

У Блока оставались близкие люди или близкие когда-то и близкие люди последних лет. Из этих людей, близких в последние годы, в первую очередь следует назвать Евгения Ивановича Замятина. Когда Блок скончался, то он вспомнил строку из шекспировского “Короля Лира” – “всё вынес старый, тверд и не сгибаем. Мы, юные, того не испытаем”. Но он ошибся, так как Замятина, автора романа “Мы” (1922 год), в 1932 году выслали, но там он себя не нашел.

Что касается друзей молодости, вроде Андрея Белого, Сережи Соловьева – они говорили, что-то такое вспоминали, но им не было дано видеть что-то такое внутренне.

Блок и Волошин практически не были знакомы, но лучшие слова о Блоке сказал, конечно, Волошин.

Блока провожал хлыстовский вопль Марины Ивановны Цветаевой. Еще при жизни она успела со своей малолетней дочерью передать ему свои стихи, где прямо было видно, что он для нее - “хлыстовский Христос” для хлыстовки.

И под медленным снегом стоя,

Упаду на колени в снег.

И во имя твое святое

Поцелую вечерний снег.

Там, где поступью величавой

Ты прошел в гробовой тиши:

Свете тихий святыя славы,

Вседержитель моей души.

Прямо из вечерни. А тут она пишет – “Без зова без слова, как кровельщик падает с крыш”. То есть, стихотворение явно с оглядкой на всю эту антропософию, на переселение душ.

Покамест не продан!

Лишь с ревностью этой в уме

Великим обходом

Пойду по Российской земле.

Полночные страны

Пройду из конца и в конец.

Где рот его - рана,

Очей синеватый свинец?

Рвануть его! Выше!

Держать. Не отдать его лишь -

О, кто мне надышит,

В какой колыбели лежишь?

Цветаева была бесноватой, но стихи писала великолепные. Стихи Цветаева опубликовала еще здесь, в России (летом 1922 года она уедет за границу), но они просто прошли незамеченными.

После расстрела Гумилева Волошин написал – “С каждым днём всё диче и всё глуше”, но это тоже “прошло”. Россию захлестывал предсказанный Блоком ураган; Россию заливала предсказанная Блоком кровь; и Россию заволакивала предсказанная Блоком злоба.

Проходили годы. Кое‑как в 1926 году как-то отмечали пять лет со дня кончины, но было уже не до этого, так как та эпоха прошла. К чести Блока, он о ней не жалел. В 1920 году был написан его некролог памяти Леонида Андреева; и он пишет, что интеллигенция тогда была очень чопорна, она ведь тогда дров не колола, воды на седьмой этаж не таскала. Но он по-настоящему радовался тому, что вся наша думающая прослойка посерьезнела, что прошли времена фокстротов и танго, прошли времена виньеток и рисованных обложек; и настала серьезная, чрезвычайно ответственная и скорбная эпоха. Эту скорбную эпоху предстояло пройти, но уже другим младшим современникам Блока; и некоторые из них как бы получили задание свыше потрудиться и за отцов своих и за себя.

Влияние Блока на всю поэзию XX-го века всепоглощающе, а не просто огромно: от Блока - никуда, даже Иоанну Шаховскому. Это не просто влияние – Блок умел заражать собой. И когда это заражение проходило как болезнь, то у человека вырабатывался иммунитет - иммунитет владеть поэзией Блока как своим добром, владеть как своим наследством и владеть и как даром.

Большевикам настоящая думающая интеллигенция была не нужна. Интеллигенция – всё-таки от слова intellegere – понимать, а им не нужны были люди понимающие. Поэтому поэзия Блока получила такое безопасное толкование, всё перемешанное на лжи. И как последняя клякса этой лжи – это включение поэмы “Двенадцать” в школьную программу.

Но как правильно заметил Максимилиан Волошин, “все эти гримасы пройдут, а Блок останется”; и он остается. Но он остается не для того, чего он сам так боялся, не для “внушительных трудов”, а для правильного понимания в свете Христовой правды.

Лекция №9 (№44).

1. Русская революция в её метаистории: эпоха приникновения неба к земле.

2. Перелом в русском национальном менталитете: новая периодизация истории, новые отличительные признаки эпох.

3. Пророки и поэты 1917 года:

Илья Эренбург (1915-1917 годы): от “пугачьей головы” до “молитвы о России”.

Максимилиан Волошин “Россия распятая”, 1917 – 1921 годы.

До революции дожили несколько крупных фигур “серебряного века” (стык XIX-го и XX-го веков): Василий Васильевич Розанов; последний великий поэт дореволюционной эпохи Александр Блок, который скончался 7 августа 1921 года.