Классическая русская литература в свете Христовой правды

Но вот происходит февральская революция, происходит всесветная эйфория, предсказанная Блоком

Кто-то велел собираться -

Бродят и песни поют.

И трезвых голосов чрезвычайно мало: трезвым голосом обладал Максимилиан Волошин.

Февральская революция как раз в контексте этой эйфории станет требовать нового национального гимна России революционной. Гимн был написан, притом Бальмонтом; слова были положены на музыку, притом Гречаниновым; и об этом знают сейчас только специалисты.

Надо сказать, что, вообще, идея гимна принадлежит и может быть присвоена только устоявшейся государственности. Гимн “Боже, царя храни” был выпущен в 1832 году, то есть прошло уже семь лет царствования Николая. Хотя слова к гимну были написаны Жуковским гораздо раньше, еще при Александре I в 1821 году (и даже с помощью Пушкина), но слова так и лежали. Только когда Львов эти слова положил на музыку и ее продемонстрировали Николаю I, то он обнял Львова и сказал: - “Ты вполне понял мою мысль”.

После февральской революции страна гимном поперхнулась [179]. Блок именно в это время начинает сосредотачиваться, именно к марту 1917 года относится очень серьезная запись: запись такого содержания, что как бы оглядываясь на это недавнее прошлое, он записывает так:

“Власть в России делилась на ответственную и безответственную; [180] такое положение требовало людей верующих. [181] Такое положение требовало людей мужественных [182] и такое положение требовало людей честных”. Это, так сказать, - аксиома. А дальше, “по мере распространения России вширь и по мере ее развития и раскрытия, требовало четвертого условия – гениальности”. И вот это четвертого условия российским монархам, конечно, негде было взять.

Таким образом, условия для власти в России.

- Вера в помазание. То есть самим надо веровать.

- Мужество.

- Честность.

- Гениальность.

Что касается гениальности, то недаром создана была легенда о гениальности Ленина и, тем более, о гениальности Сталина: она была нужна и именно как скрепа.

После февральской революции уже вся страна требует мира “без аннексий и контрибуций”: большевики просто осуществили намеченное, все лозунги написаны раньше – мир без аннексий и контрибуций. Но мартовские дни Волошин как-то укладывает в свое поэтическое сознание и пишет так:

В Москве на Красной площади

Толпа черным‑черна,

Гудит от тяжкой поступи

Кремлевская стена.

На рву у места лобного

У церкви Покрова

Возносят неподобные,

Не русские слова.

Ни свечи не засвечены,

К обедне не звонят,

Все груди красным мечены

И плещет красный плат.

По грязи ноги хлюпают.

Молчат, подходят, ждут.

На паперти слепцы поют

Про кровь, про казнь, про суд.

Слепых из пригородных мест в царской России в Москву и в губернские города не пускали, а тут полиция исчезла и по улицам ловили переодетых городовых; убийства офицеров, убийство губернатора (Тверского) – это все акты, так называемой, бескровной революции.

Первое Временное правительство было более правое, то есть это правительство, которое характеризуется двумя Львовыми: князь Львов (Георгий) и (не князь) Владимир Николаевич Львов – последний обер-прокурор Синода. Керенский тоже член правительства, но как министр юстиции.

Второе Временное правительство (второго состава) – это Керенский, как председатель правительства, Карташов, как министр исповеданий. Тогда же было объявлено, что смертная казнь в стране отменена и тут же пророчество Волошина – “Революция будет очень кровавой”.

Не надо думать, что Блок жалел об уходе старого – оно всем надоело, надоело до тошноты, до неизбывности и поэтому ждали всё-таки как бы чего‑то новенького. Война этого “новенького” не принесла, так, может быть, принесет вот эта, свалившаяся на Россию, революция. Впоследствии, спустя десятилетия, очень четко заметил архиепископ Иоанн Шаховской, что “новостями человечество заслоняется от Божьей вечности”. Именно это и переживала Россия во всю мощь.

Временное правительство продержалось с марта по октябрь, как острил Волошин – “мартобря, предсказанное Гоголем” [183]. За эти восемь месяцев правительство сумело абсолютно поменять кожу. Если князь Львов был еще человек мало литературный и имевший какие-то традиции, в том числе и родовые, то Александр Федорович Керенский очень претендовал на высокий литературный рейтинг. Первое, что он делает - это то, что в Чрезвычайную комиссию по расследованию преступлений царского Двора и царской фамилии, то есть прежнего правительства, доведшего страну на край катастрофы, вводит приглашенного члена и этот приглашенный член – Александр Александрович Блок.

Блок никогда не был монархистом и к царю он относился “никак”: вообще, царь, двор для Блока навсегда были вынесены за скобки, потому что царем он ощущал себя. А тут, когда этот царь оказался без власти, гоним и несчастен, только после этого русская литература обратила на него внимание.

Например, у Цветаевой

Помянет потомство

Еще не раз

Византийское вероломство

Ваших ясных глаз.

………………………

Ваши судьи –

Гроза и вал,

Царь! Не люди,

Вас Бог взыскал.

Но нынче Пасха

По всей стране,

Не видьте красных

Знамен во сне.

Царь, потомки

И предки – сон.

Есть котомка,

Коль отнят трон.

У Блока в дневнике первых четырех месяцев (в 1917 году он регулярно ведет дневник) царь фигурирует только по фамилии Романов. И вдруг, вот именно в связи с работой этой Чрезвычайной комиссии, выслушивая допросы, особенно по распутинскому делу, – тут и Вырубову допрашивали, и Белецкого, - тут он начинает как‑то по‑человечески прозревать, то есть, если угодно, по‑христиански; наконец, он увидел несчастного человека и, прежде всего, ближнего. Начинается имя Царь с большой буквы.

В царе он, прежде всего, замечает, что он – однолюб, никогда не изменявший своей жене. Для Блока – это была большая похвала. Потом, уже незадолго до смерти, когда прогремели все октябри, он, вспоминая свою юность, запишет, что, когда ездил он верхом, женихом будучи, из Шахматова в Боблово, [184] то всякий раз у любой, идущей навстречу крестьянской девушки обязательно спрашивал дорогу, зная ее до каждой кочки. Потому что надо было обязательно сверкнуть друг на друга зубами и чтобы сердце екнуло. Потом он в скобочках первый раз опоминается и впервые к нему продирается догадка – “а может быть, дальнейшие падения и червоточина – отсюда”.

В царе он увидел, прежде всего, верность, заботу и преданность. Любовь и преданность, которой были связаны между собой члены этого обреченного (давным‑давно, за столетия до этого) семейства.

Царь Николай II, как и родоначальник этой династии (Голштейн‑Готторпской) Петр III, очень кротко ушел с престола – по выражению Фридриха Великого – “как послушный ребенок, которого отправляют спать”. Когда царю, даже не арестованному, а просто остановленному на станции Дно, принесли текст будущего отречения, сочинённый в ставке, то он внес туда две или три стилистические поправки; да еще и обратился к войскам, призывая их довести войну до победного конца и слушаться и исполнять повеления Временного правительства.

Стихотворение Блока “Грешить бесстыдно, беспробудно” царь имел в своей библиотеке (из цикла “Родина”).

Грешить бесстыдно, беспробудно,