Классическая русская литература в свете Христовой правды

Хотя Максимилиан Волошин старше Блока, но его лучшее “главное слово” прозвучало в это судьбоносное четырехлетие, то есть с 1917 по 1921 годы. В 1921 году исчезли с лица русской земли последние остатки Добровольческой армии, так как армия Врангеля эвакуировалась из Крыма в ноябре 1920 года, а кто не успел – были расстреляны карательной экспедицией под командованием Бэла Куна.

Метаистория русской революции.

Мета – это то, что “до”; например, метафизика – это то, что изучает явления, сущие за пределами видимого мира. Например, умозрительные вещи. Вся математика относится к метафизике, так как изучает умозрительные вещи. Метаистория – это тоже наука, но она изучает события за пределами видимых явлений (духовные). Философия и история изучает закономерности исторических явлений, а метаистория изучает сами события, но за пределами видимых явлений, их невидимую подоплеку.

Русская революция в ее метаистории: время – реальнейшее из реальных; и главная ее характеристика - это то, что небо приникает к земле, становится чрезвычайно близко к земле. Иными словами, Десница Божия явно простирается над действиями людей, и происходят необъяснимые вещи. Необъяснимо падает монархия.

Впоследствии, уже поступивший в ряды Советской армии и расстрелянный в 1937 году, генерал Свечин Александр Андреевич пишет: “Что такое был бунтующий гарнизон Петрограда? – бесформенная масса полуобученных полусолдат. Регулярная армия по сравнению с ними имела не то, что преимущество, а несравнимость. И глубоко спокойное состояние фронтов позволило бы снять хоть две, хоть три дивизии, но и этого было бы избыточно много”.

Сам царь впоследствии признавался в апреле - мае, что в эти дни конца февраля - начала марта он был как бы в прострации и только в конце апреля окончательно пришел в себя. “Сердце царя в Божьей руке”, и поэтому не было в Божьей руке желания себя и трон отстаивать.

Какими-то неимоверными сочетаниями, стыками и последовательностью событий необыкновенно “повезло” большевикам, и они победили и не победить не могли.

Люди, наиболее чуткие, не поддались эйфории первых дней марта 1917 года, а так все ликовали и пели на улицах.

Для понимания всех остальных событий и всего движения русской мысли надо иметь в виду одно определение: отдаление неба от земли - это не что иное, как продолжающееся время Божьего долготерпения; приникновение неба к земле – это время, когда долготерпение Божие прекращается и происходят видимые чудеса, хотя и не всегда приятные.

В результате именно приникновения неба к земле происходит существенный перелом в национальном самосознании. А именно, примерно с 40-х годов явно, а с конца XVIII-го века – тайно литература и вообще искусство словесности становится главным выразителем национального менталитета, а поэты и писатели становятся как говорят, “духовными”, на самом деле интеллектуальными или ментальными (как сейчас говорят) вождями нации.

Например, эпоха с 1820 по 1837 годы – называется пушкинской эпохой; но никому не приснится назвать 1917 –1921 годы эпохой Волошина, хотя наиболее четким выразителем и пророком даже тех событий оказался именно он. (Ещё до октября Блок был “гвоздем” русской интеллигенции. Когда Блока Керенский пригласил в Чрезвычайную комиссию (следственную), то его участие было как бы гарантией, некоторым нравственным обеспечением работы этой комиссии).

Периодизация истории литературы и даже периодизация XIX-го века в значительной степени идет все-таки по писателям: пушкинская эпоха; философское пробуждение отмечена фигурой Лермонтова; начало 40-х годов – фигурой Гоголя, средина века – это борьба западников и славянофилов; затем эпоха шестидесятников. Эпоха 70-х годов – это эпоха, с одной стороны, хождения в народ, но с другой стороны, это фигура Достоевского; конец XIX-го века – это чеховская эпоха и интеллигенция кроме самой верхушки, называется чеховской интеллигенцией. С 80-го года по 1910 – это борьба Льва Толстого с Символом веры и так далее.

Таким образом, каждая эпоха отмечена крупной писательской фигурой, которая воспринималась современниками как вождь нации. А сейчас, имея много талантливых поэтов, прозаиков, но совершенно дико назвать, например, 30-е годы – эпохой Булгакова.

Это проявилось уже в мартовские дни 1917 года, когда весь “серебряный век” не смог разродиться новым национальным гимном. (Сейчас у нас нет поэтов, поэтому пришлось подновить слова Михалкова и Эль-Регистана для хоть какого-нибудь текста национального гимна).

Гимн Российской империи - из шести строк; и писали его Жуковский с небольшой помощью Пушкина: “Сильный державный, царствуй во славу”. Но только в 1832 году Львов, композитор никому не известный, написал музыку к этому гимну - и она сразу пришлась.

Гимн нового революционного государства со Временным правительством, эмблемой которого сразу же стала “курица”: двуглавый орел потерял обе короны, а, закрыв рты обеих голов, потерял шар и державу и был прозван “курицей”.

Большие поэты пытаются сочинить гимн нового государства. В частности, Константин Бальмонт, Гречанинов – автор многих церковных песнопений - пишет музыку на слова Бальмонта и не прививается.

Новая периодизация истории происходит иначе. Отречение царя совпадает с явлением иконы Божией Матери “Державная”. В Киевской и особенно в Московской Руси явление святых людей и движение чудотворных икон изменяли ход истории. Сейчас явление чудотворной иконы обозначает вехи истории. Затем оказалось, что 17-й год пророчили многие. Например, стихотворение Блока 1900‑го года “Все ли спокойно в народе”.

- Все ли спокойно в народе?

- Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

- Все ли готовы подняться?

- Нет. Каменеют и ждут,

Кто-то велел собираться:

Бродят и песни поют.

“Бродят и песни поют” – все сбылось буквально, так как народ вышел на улицу и все пели, энтузиазм был громадный. Даже такие люди, как протоиерей Владимир Востоков, автор идеи всероссийского крестного хода, который должен был бы, якобы, прекратить гражданскую войну, был ультралевый, а потом в эмиграции был ярым монархистом.

Иоанн Максимович в конце 40-х - в начале 50-х годов так и писал, что “ведь мы все были в восторге”. Сергей Булгаков тоже вышел на демонстрацию, хотя уже перестал быть социалистом еще в 1905 году, но не стал еще священником; и так далее.

Новые отличительные признаки эпох. История России становится опять исторической, а не “литературной”. То есть, мы опять видим эпоху НЭПа, эпоху коллективизации, эпоху массовых репрессий 30-х годов; эпоху Великой Отечественной войны; эпоху послевоенную; эпоху хрущевскую; эпоху застоя (брежневскую). Ни одна из этих эпох не носит на себе никакого литературного имени.

Поэты перестают называться поэтами, а стали называться “деятелями культуры”, и самое почетное звание, которое присваивается, - “Заслуженный работник культуры”, “Заслуженный работник науки”. Чувствуется, что прежний менталитет, каким-то неведомым движением (и явно не человеческим), смещается на второй, на третий, на четвертый план. Хотя и поэты и прозаики продолжают писать и говорят, пожалуй, вещи, несравненно более глубокие, чем в XIX‑м веке.

Максимилиан Александрович Волошин в произведении “Самогон крови” и, вообще, в других сопутствующих произведениях (Максимилиан Волошин – все‑таки мэтр) вдруг упоминает (“Поэзия и революция”) поэта, мало кому известного: Илью Эренбурга. Причем, он его удивительно сразу же вписывает в контекст эпохи и пишет о нем необыкновенные слова. Пишет так: “Все стихи Эренбурга (этого времени) построены вокруг двух идей, ещё недавно столь захватанных, испошленных и скомпрометированных, что вся русская интеллигенция сторонилась таких. Это идея Родины и идея Церкви. Только теперь в пафосе национальной гибели началось их очищение.

Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели Родины, как этот еврей, от рождения лишенный родины, которого старая Россия объявила политическим преступником, когда ему едва минуло 15 лет, который 10 лет провел среди морального и духовного распада русской эмиграции [195]. Никто из русских поэтов не почувствовал с такой полнотой идеи Церкви, как этот иудей, отошедший от иудейства, много лет бродивший около католицизма и не связавший себя с Православием. Очевидно, надо было быть совершенно лишенным Родины и Церкви, чтобы дать этим идеям в минуту гибели ту силу тоски и чувства, которых не нашлось у поэтов пресыщенных ими. “Еврей не имеет права писать такие стихи”, пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга, и мне оно показалось высшей похвалой его поэзии”.