Любовь и французы

Нина Эптон

Любовь и французы

Я вижу, что любовь станет важным делом в нашей жизни...

Жан-Жак Руссо

Часть первая. Средние века: поиск и формирование любовного чувства

Вы знаете или, должно быть, слышали, что взаимоотношения молодых дворян с прекрасным полом поддерживают любовь к славе и чувство чести...

Жан Фруассар ^{1}

По всему тексту (а также в конце книги), если это не оговаривается особо,— примечания переводчика.

Любовь? Изобретение двенадцатого века!

Шарль Сейньобо

Глава 1. Рождение любви

На заре средневековья Западная Европа все еще отставала от остального цивилизованного мира в том, что касалось двух видов искусства, тесно связанных между собой: жизни и любви, а потому любовь играла незначительную роль в общественной жизни. Не существовало образца, источника вдохновения, который помог бы сделать любовь чем-то более возвышенным, нежели однообразное удовлетворение физиологической потребности. У людей была неразвита эмоциональная сфера. И вот, совершенно неожиданно, как от Прометеева огня, наступила оттепель. Любовь проснулась, расправила крылья, и трубадуры Прованса воспели ее юную свежесть и трепет открытия. Любовь была изобретением поэтов, и поэзия еще долго оставалась синонимом любви. Leys d’amor [1] писались только с соблюдением метра и ритма. Очень скоро Франция стала общепризнанным лидером в области ars amandi [2], заняв то положение, для которого она была создана более других стран, так и не сумевших отвоевать у нее этот статус.

Добиться такого превосходства Франции позволили несколько факторов. Прежде всего — ее географическое положение. Любовь процветает в умеренном климате, где природа богата и милосердна, где свидание под луной не грозит влюбленным опасностью пневмонии, где нежная парочка может в полдень, не опасаясь солнечного удара, растянуться на сене и, наслаждаясь в глуши ароматами цветов и пением птиц, не бояться нападения хищного зверя или укуса ядовитой змеи. Определенно Франция расположена на подходящей для любви широте.

Во -вторых, этнический фактор, удачная смесь северных и южных кровей, искренности чувств и чувственного любопытства, мечты и страсти, смесь, которой французский характер обязан очаровательным контрастом сочетания изысканного и галльского ^{2}.

В-третьих — язык, с его способностью изящно перейти с вы на ты и чуткостью, дающей влюбленным и писателям возможность, перехитрив стражей, осторожно открыть запретную дверь и легко пройти узкой дорожкой приличия.

И, наконец, фактор исторический. В средние века, с которых мы начинаем наше повествование, складывалась единственная в своем роде модель любви, которой суждено было оказать влияние на любовную литературу и поведение французов, англичан, испанцев, итальянцев, немцев. Куртуазная любовь ^{3}, исповедуемая рыцарями и трубадурами, пропитанная аристократическими идеалами рыцарства, далека от современных mores [3], однако по-прежнему существует в юношеских мечтах, поскольку она отражена в мифах разных народов, «мифах сердца», как их назвал Рене Нейи ^{4}, чью власть над собой мы еще не изжили.

Первым известным трубадуром был герцог Аквитанский Гийом IX (1086—1127), а последним, вздыхавшим, что «родился слишком поздно»,— Гастон Рикье (1230—1292).

Глава 2. Первый трубадур

Весной 1093 года маленький мальчик играл с луком и стрелами во внутреннем дворе аквитанского замка, когда меж зубчатых, с бойницами, стен заметался эхом оглушительный вопль, прогремевший с одной из башен: «Герцог! Герцог возвращается из Испании!»

Радостная новость вызвала переполох в замке. Подняли флаги, оседлали скакунов, герцогиня, подхватив ребенка, усадила его к себе на седло, чтобы вместе встретить отца и супруга. Больше года прошло с тех пор, как герцог отправился в крестовый поход против мавров на север Испании. Те оккупировали две трети страны и все норовили подойти поближе к Пиренейским горам. На призыв соседей и своих единоверцев откликнулись многие из французских дворян, и герцог Аквитанский был одним из самых верных союзников королей Арагона и Наварры.

Приближавшегося герцога и его спутников мать и сын увидели издалека. При виде их глаза хозяйки замка зажглись радостью. «Твой отец привел больше людей, чем он взял с собой, когда уезжал... должно быть, захватил пленных»,— сказала она.

Мальчику было всего семь лет, но этот день ему, обладавшему живым воображением, должно быть, запомнился навечно. Отец... Как великолепен был он в сверкающих доспехах, как гордо улыбался, нежно взирая на маленького сына сверху вниз! Ребенок дрожал от волнения, когда рыцарь осторожно поднял его и посадил на своего боевого коня, бывшего свидетелем стольких захватывающих сражений. У него захватывало дух от восхищения, когда, оглядываясь назад, он впервые в жизни видел скованных цепями темнокожих мужчин и женщин — пленников-сарацин, захваченных в Испании. На женщинах — некоторые из которых рыдали под своими плотными покрывалами — были необычные украшения; мальчик никогда не видел, чтобы его мать надевала нечто подобное — а на это он даже в столь нежном возрасте обращал свое внимание, вечно вертясь возле дамских юбок. (Впоследствии его пристрастию суждено было развиться до такой степени, что оно стало притчей во языцех.)

Той ночью перед камином, в котором горели целые бревна, в большом зале замка, где опьяняюще пахло вином и специями, лица пленников блестели в свете пламени, как начищенная медь. Женщины теперь не плакали, успокоенные присутствием герцогини и дружелюбием своих хозяев. Одна из них говорила с французским менестрелем, и они, похоже, понимали друг друга. «Ну и ну! Твой менестрель говорит по-арабски?» — спросила хозяйка замка. Герцог улыбнулся: «Немного. Эти музыканты всегда находят время перенять новое словцо, если оно касается их ремесла. Мне повезло, m'amie [4]. Я раздобыл несколько мавританских певцов, самых прославленных в Испании. Немного погодя ты их услышишь и, уверен, будешь очарована их песнями, как был очарован я». И он принялся рассказывать жене об осаде и взятии Барбастро, городка в Северном Арагоне, откуда герцог привез богатую добычу и услаждавших слух халифа знаменитых певцов.

«Наверное, большую часть их любовных песен ты сможешь понять,— говорил герцог,— они превосходно поют zejels — песни, в которых французские слова переделаны на арабский лад, чтобы их могли понять и мавры, и испанцы. Говорят, их придумал Мукадам, мавр из Кордовы, слепой поэт. Я услышал о нем в Барбастро от одного торговца-еврея. А еще он рассказывал о некоторых занятных идеях арабского философа Авиценны относительно любви».

«И, уж конечно, эти идеи языческие! Что эти люди знают о любви? Разве они не держат своих женщин взаперти?» — резким тоном ответила удивленная герцогиня.

«Держат,— согласился герцог,— но это не мешает им много думать, говорить и писать о любви. Еврей рассказывал мне про арабское племя Бани Одра, люди которого слывут самыми верными возлюбленными на свете. Среди них известны даже случаи смерти от любви. В самом Багдаде об этих людях сочиняют стихи величайшие поэты. Купец мне тоже рассказывал о них, да только я и половины не вспомню из его речей. Он, похоже, так и не понял, что имеет дело со старым воякой, а не с ученым клириком!»