Любовь и французы

Полную противоположность упомянутым выше трубадурам являл собой «наставник трубадуров» Гираут де Борнелль, зимой погружавшийся в научные изыскания, а летом путешествовавший от замка к замку в сопровождении двух пажей, исполнявших его произведения. До конца жизни он оставался холостяком и все, что имел, отдал бедным родственникам да пожертвовал на нужды своей деревенской церкви в Лимузене. Бытовало мнение, что трубадуры зачастую —это или гомосексуалисты, или импотенты. Очень может быть. Однако относительно сексуальной ориентации большинства из них у нас нет никаких сомнений.

Была ли Элеонора Аквитанская (которая, не будучи в восторге от английского климата, а кроме того — привязанности своего супруга, Генриха Плантагенета, к Розамунд Клиффорд, однажды назвала себя «королевой Англии немилостью Божией») любовницей Бернара де Вентадорна? Элеонора приходилась внучкой Гийому IX Аквитанскому и не посрамила славы своего деда. Она выучила все его песни, не исключая самых эротических, а что до ее поведения... Альберик писал, что Элеонора, сопровождая в крестовом походе своего первого мужа, французского короля Людовика VII, вела себя «скорее как публичная женщина, нежели как королева», из-за чего король после их возвращения во Францию развелся с ней. Вскоре после этого Элеонора вышла замуж за Генриха Плантагенета, присоединив свои обширные домены на юго-западе Франции к владениям супруга,— что явилось болезненным ударом для Людовика, когда Генрих взошел на английский трон.

Когда Элеонора жила в Англии, Бернар де Вентадорн посылал ей множество стихотворений. После возвращения ее во Францию песня трубадура начиналась так: «Мое сердце переполнено радостью, мне кажется, что все в природе переменилось», что звучало весьма похоже на триумфальную песнь. В последней из песен, написанной накануне того, как Элеонора вернулась в Англию, поэт выразился еще более откровенно: «Она, если пожелает, может отказать мне в любви, но я всегда могу льстить себя надеждой, что однажды она позволит мне убедиться в ее чувствах ко мне...» «Литературные условности!» — восклицали целомудренные критики.

Что же касается любви Тибо де Шампаня к властной испанке, матери Людовика Святого, королеве Бланке Кастильской, то в его чувствах к ней не было ничего платонического, и это ни для кого не было секретом. Парижане высмеивали поэта, ставшего рабом ее добродетельного величества. Трубадур даже помешал восстанию баронов ради любви к ней. Уступила ли королева? По этому поводу историки спорят вот уже более семи столетий, но до сих пор так и не могут прийти к единому мнению. Я не верю, что она могла это сделать. В противоположность Элеоноре, Бланка была ханжой. Людовика Святого она воспитала в такой строгости, что он не смел заняться любовью с Маргаритой Прованской, своей супругой, не прочитав перед тем молитвы, специально предназначенной для таких случаев. Королева-мать никогда не оставляла молодую пару наедине, и по ее приказу они должны были спать в разных покоях. Жуанвиль рассказывает о маленькой собачке, которую супруги выдрессировали так, чтобы она своим лаем предупреждала их о приближении направлявшейся к ним по длинным коридорам дворца королевы, так что они успевали разомкнуть нежные объятия прежде, чем Бланка открывала дверь. Похожим приемом воспользовалась героиня La Chatelaine de Vergi [9], чья собачка была приучена пробегать по крепостному валу, тем самым давая знать кавалеру, что муж хозяйки замка в отъезде. Когда эта хитрость была разоблачена, бдительная кумушка дразнила бедную женщину:

Второй такой хозяйки нет,

Чтоб сверх шитья, детей, Часов

Еще б натаскивала псов!

У некоторых трубадуров, надо признаться, был принят двойной стандарт любви, то есть: чистая идея любви — для литературных творений и низкий, общепринятый стандарт жадности до любовных приключений — в реальной жизни. Так вел себя, например, Сордель, прославленный распутник, писавший наиболее экстравагантные стихи во славу платонической любви. Он соблазнил двух замужних женщин и переменил до сотни любовниц, согласно свидетельству его современника-хрониста, который, по всей видимости, не преувеличивал. Сордель вполне мог потягаться с Гийомом Аквитанским в хвастовстве: «Не диво,— писал он простодушно,— что мужья ревнуют к такому, как я, знатоку искусства любви, ибо ни одна женщина, как бы целомудренна она ни была, не в силах противиться власти моего настойчивого призыва». Трубадур из Прадеса совершенно открыто говорил, что у него три любви: проститутка — для удовольствия, девица — для флирта, и дама — для интеллектуального наслаждения.

Тем не менее многие трубадуры идеалистической школы были искренне заинтересованы в развитии и введении в практику целомудренных форм любви. «Любовь рождает целомудрие»,— писал один из поздних трубадуров, Монтайаголь, который, даже если и пренебрегал теориями целомудренной любви, выдвинутыми Авиценной и арабскими учеными, то был хорошо знаком с теориями и обычаями своих современников-еретиков — катаров, или альбигойцев. Эти бережливые и скромные люди (вегетарианство и сексуальное воздержание часто тесно связаны между собой) твердо верили в целомудрие, которое обязаны были блюсти их «совершенные» ^{7} даже в супружестве. Этот мир — зло, дело рук дьявола, думали они (предвосхищая мысль Шопенгауэра), и приумножение человеческого рода является грехом.

Средневековье было эпохой повальной моды на испытания целомудрия: члены Третьего францисканского ордена, которые пошли дальше святого Антония в исследовании способности противостоять искусу, спали бок о бок с обнаженной женщиной, дабы проверить свое долготерпение; Тристан и Изольда, ложась в постель, клали меж собой меч; даже неотесанных крестьян не пощадило это поветрие: они придумали странный обычай ухаживания, известный под названием maraichinage, о котором я расскажу позднее.

Быть или не быть целомудренным? — это была проблема, вокруг которой велись, кажется, самые запутанные дискуссии, и можно смело предположить, что постоянная озабоченность Запада сексуальными вопросами берет начало из эпохи средневековья. Духовенство тогда превозносило безбрачие.

Многие дворяне на смертном одре вступали в религиозные ордена и облачались в монашескую одежду, веря, что это поможет им избежать адских мучений. Говорили, будто moniage — так назывался этот обычай — позволил улизнуть из-под носа у врага рода человеческого тысячам его потенциальных жертв. Когда Ан-сольд де Моле почувствовал приближение смерти, он попросил свою жену Оделину: «Будь добра уважить мое желание стать монахом, дабы мог я отвергнуть блеск мирской роскоши ради черного одеяния святого отца Бенедикта. Госпожа, прошу, освободи меня от исполнения моего супружеского долга и по своей доброй воле позволь мне посвятить себя Всевышнему». Мужчины терзались сомнениями, является ли благом для души любовь к жене. Некоторые жены, как мы увидим, придерживались мнения, что они не должны любить мужей. Поэтому не думаю, чтобы они возражали против использования chemise cagoule — плотного ночного одеяния с прорезанным в соответствующем месте отверстием, через которое муж мог оплодотворить супругу, избегнув каких-либо других прикосновений. Этот способ размножения без наслаждения согласовывался с отношением к сексу отцов церкви, которое отбивало у их паствы всякую охоту любить. «Человека должно зачинать целомудренно»,— писал Абеляр, который, однако, сам в жизни не следовал принципам, которые проповедовал. Тем не менее немногие мужья были способны в своей стыдливости уподобиться Жану де Брассезу, чья супруга никогда не видела обнаженной какой-либо иной части его тела, «кроме лица, шеи, кистей рук и иногда (хотя и очень редко) ступней».

Сеньор де Берз писал в своей «Библии», что грешит не только тот, кто занимается плотской любовью, но и тот, кто вспоминает о ней с удовольствием. Он также считал, что любовь с уродливой женщиной — грех более тяжкий, нежели с хорошенькой, но в первом случае раскаяние легче. Мужчина, который кается, согрешив с привлекательной женщиной, в сто раз более заслуживает уважения.