Искупление

- Тебе страшиться - пупок тешить, а у меня в отчинной деревне сын... Кому страшней?

Елизар понял, что родила ему сына та самая полонянка, которую выкупили они в Сарае.

Дорога, показавшаяся в степи, вывела к реке, круто пошла вниз.

- Попридержи коня! - обернулся Тютчев к воз-нику.

Брод оказался неглубоким. Поднялись на другой берег, миновали худосочный лесок, и вот уж замелькали вдали сначала головы и горбы верблюдов, потом тучи коней залучились высокими колесами арбы, поставленные плотной цепью, выгнутой в открытое поле.

- Орда в походе... - негромко заметил Захарий и строго добавил: Примечайте! Кто жив останется - великому князю доведет...

- С тобою останешься! - шмыгнул носом Квашня.

* * *

Четверо суток без малого продержали русское посольство в окружении татарских арб и походных ставок, из-за коих ничего не было видно. Пока с завязанными глазами их провезли к середине походной Орды, Захарий Тютчев насчитал четырнадцать караулов, где их окликали. Караулы эти - круги арб и ставок, развернувшиеся вокруг главной ставки Мамая. Внешний круг был замечен Тютчевым издали. Это была бесконечная цепь телег, уходившая к горизонту и вмещавшая в себя не меньше воинов, чем было их у углана Бегича на Во-же. Следующие круги, расстояние между которыми было саженей в двести (Захарий считал конский шаг!), были короче, и, чем ближе к ставке Мамая, тем отборнее ставились воины. А у самой середины этой непробиваемой паутины СОМКНУЛИСЬ десять тысяч самых отборных кашиков - число, некогда назначенное Чингиз-ханом для личной охраны. В этой тьме воинов каждый отвечал за другого, все следили и друг за другом. Из десятой части общей добычи, принадлежащей хану, немало перепадало именно им, кашикам из личной охраны.

Тютчев благодарил судьбу, что она надоумила взять в посольство Елизара. Этот куэнец, серебряных дел мастер, предусмотрительно взял и уложил в телегу пуд вяленого мяса и сухого сыра. Он же настоял на том, чтобы взять бочонок квасу. Теперь, когда татары не давали посольству ни есть, ни пить, ожидая, видимо, унизительных просьб, Тютчев со товарищи держался вполне независимо. Ни один из кашиков не осмеливался пока нанести обиду, но если Мамай повелит... Дрожь по коже Тютчева осыпалась холодным горохом, а что до Квашни - тот и вовсе слинял с лица.

- Утечь бы... - мечтал он вслух.

- Самое бы время, - соглашался Тютчев, понимая, что они все самое главное поняли: Орда пребывала в большом походе, из которого нет возврата без кровавой рати, ибо ничто и никто не сможет уже остановить эту лавину, в которой вчетверо, впятеро больше войска, чем было у Бегича, даже если не считать наемных войск генуезцев, черкесов, ясов, кыпчаков, буртасов и прочих народностей, населявших бескрайние просторы Улуса Джучи. Утечь бы да сказать великому князю, что нет надежды на исход мирный, что все поднялись в ордынской степи от мала до велика. Сколько раз слышал Тютчев плач детей в ночи, рев верблюдов, ослов - звуки, пробивавшиеся сквозь ржанье и топот сотен тысяч коней и говорившие о том, что семьи двинулись за воинами, а это признак большой войны, предвестие кровавых ратей.

За ними пришли на рассвете четвертого дня. Глаз не завязывали, но Тютчеву позволили выбрать спутников, не более двух. Он назвал Квашню и Елизара Серебряника. Кашикам велел уйти и ждать за шатром. Посовещавшись, те вышли, скаля белые зубы. Тютчев со товарищи помолились, простились с оставшимися и вышля навстречу судьбе.

- Квашонка, ты прости меня, ежели что приключится... - дрогнул голосом Тютчев, и Арефий Квашня не нашел сил на ответ.

Только Елизар напомнил:

- Ты, Захаре, не давай сердцу себя обороть, понеже удавить нас за язык твой татарва за благо почтет.

- Полно! Я Князеву волю творю, на том крест целовал и посему службу превыше главы своей держу! Направляйте стопы свои с молитвою... И дома на печи ги-нут люди!

Их вели по проходу между двух рядов нукеров, и тянулся тот проход на полверсты. Ближе к ярко-желтому шатру Мамая, горевшему вдали на восходе солнца, стояли рядовые кашики реже, и все чаще мелькали бляхи десятников и сотников, одетых в ратные доспехи. Еще ближе к шатру, у самой преисподней, где горели два огня в больших глиняных плошках, меж которыми надо было пройти, мелькнули крохотные алмазные полумесяцы на шее у темников, но эти начальники не остались на воле, а вошли в шатер.

Захарка прошел первым, отфыркнулся от воды, которой окропили его две женщины, стоявшие с копьями у огней. Следом за ним прошел Квашня и наконец Елизар с оковцем серебра и золота в руках. В шатре-ставке лежал окованный медью порог, видимо деревянный, на который никто не наступил, даже Квашня, уже терявший голову.

Мамай сидел на высоком троне. На ступенях престола спиной к нему сидели верные его соратники - те самые, что помогли ему подняться на этот трон, ныне они были задарены дорогим оружием, одеждой, у многих поблескивали алмазные полумесяцы темников и угла-нов. Тютчев встретился взглядом с Сарыхожой, на шее которого блестел малый полумесяц темника. Бывший ханов посол узнал в московском после того юного гридника, что задорился восемь лет назад в Москве, когда сам великий князь не пожелал впустить пьяиого ханского посла в терем и велел откачивать его водой у колодца. Недобрая улыбка блеснула на миг под узко бритыми усами и погасла, да Тютчеву было уже не до Сарыхожи...

Мамай взирал с мягкого, сложенного из подушек походного трона, весь освещенный светом нового дня, вливавшимся в широко раскрытый вход. Перед чим, прямо у ног, глыбился громадным телом его личный охранник Темир-мурза. Чуть ниже - два углана, левого и правого крыла. По правую руку, сияя бронзой и золочеными шлемами, сидели на низких скамьях более двух десятков темников. Одни темники! Захарий быстро пересчитал их и помрачнел: только под их началом было у Мамая больше двухсот тысяч воинов...

От входа прошел к трояу Сарыхожа, грубо оттолкнул Тютчева с товарищами шага на три назад, а сам стал на нижнюю ступеньку, к левой ноге Мамая, как раз над двумя его женами, неслышно хлопотавшими на ковре, уставленном кувшинами и чашами. Мамай делал вид, что не замечает русское посольство, что-то шептал женам, пробовал напитки из чаш. Ноги его, не подобранные теперь под себя, казалось, мешали ему. Он не находил им места, не раз укладывая на спину и плечи сидевшего под ним Темира-мурзы. При этом видны были его просторные, шитые золотой канителью зеленые башмаки, отороченные горностаем. Но вот он глянул на русское посольство, чуть шевельнул правой бровью, косо стрельнутой к виску, и сердито выплеснул на ковер остаток напитка из чаши. Около минуты в упор смотрел на Тютчева.

- Захарий! Окаянной! Не губи: стань на колени! - прошептал Квашня и первым повалился на ковер.

- Великому царю Орды великой князь Московской кланяется оковцем серебра да злата! - начал Тютчев неожиданно крепким голосом и преклонил колено, ставя сундучок на нижнюю ступень возвышения.

Мамай фыркнул брезгливо и что-то залопотал, визгливо и с трудом, видимо, горло его заливало к старости жиром. Тютчеву было известно, что он мог говорить по-русски, но, верно, не желал, толмач Сарыхожа замешкался, и Захарий сам заговорил:

- Как здоровье твое, великий царь Орды?

- Вопрошают ли о здравии тех, кто бессмертен? - воскликнул Сарыхожа и перевел свои слова для всех.

Еще не улегся гул одобрения, как Мамай вдруг дернулся на подушках, побагровел - так темно стало его желтое лицо - и сбросил с ноги башмак прямо в Тютчева.

- Дарую тебе, от славы пришедшему, отпадшее от десной ноги моей! Сочти за великую честь и разгласи по Руси, что-де вослед за башмаком сим мои стопы пожалуют! А вы, угланы, темники и тысячники! Возьмите сие злато, накупите плетей, дабы было чем гнать рабов за Волгу! Берите немедля! вскричал Мамай и, дотянувшись босой ногой до оковца, толкнул его.

На ковер, усыпанный серебряными монетами и золотом, кинулись его угланы, темники и тысячники, все загребли в свалке, зажали в кулаки и снова расселись по местам.