Искупление

- Кто тут? - спросил он по-татарски и, никого больше не увидев, кроме хозяйки, промолвил: - А я мнил, что тут поло... Снять, что ли?

В ответ женщина закричала и продолжала тянуться, стремясь, видимо, выйти из ставки. Он принял ее на руки и тут понял, что она рожает.

- Ой ты, господи, твоя воля! Ой, пропало бабино трепало! Тихо, тихо...

Теперь она сидела на корточках, широко расставив колени и ухватившись руками за большое колесо арбы. Она метала на него неистовые, ненавидящие взгляды и в то же время боялась, кажется, что он уйдет, оставив ее одну в вечерней степи.

Елизар давно знал, что татарки рожают сидя на корточках, у них это считалось легче. Он зашел за арбу, чувствуя, как тело объяло мелкой дрянной дрожью. От каждого нового крика ему становилось тошно и страшно. Наконец он сел на откинутую оглоблю и крепко закрыл уши ладонями. Порой, когда крики замирали, он поворачивал туда голову и спрашивал женщину:

- Где Саин? Ума рехнулась баба: не внемлет! Где Саин?

Она молчала.

Крики накатывало снова, и это становилось все мучительней. Он растерянно подобрал пучок стрел, рассыпанных под арбой, потрогал поржавевшие наконечники, но новый, крик отбросил его от оглобли. У ставки чуть дымился костер, и он подбежал за сучьями к ближнему кустарнику, не признаваясь, что бежит от этой арбы, от этой покинутой хозяином ставки. Однако и там, вдали, в кустарнике, он слышал крики и вернулся только тогда, когда крики прекратились.

- Эй! Жива ли? - спрашивал Елизар уже в темноту, подходя с громадной охапкой наломанных сучьев.

У ставки было тихо, и он подумал: "Ладно ли сделал, что ускочил от арбы? Жива ли?" Но тут тонким кнутиком резанул по темноте крик ребенка.

- Ого! Ого как возопил!

Елизар засуетился. Он раздул угли в костре, разжег костер, увидел в его свете лежавшую у колеса женщину и подошел.

- Жива? Жива! Жива!

Она дико, не мигая, смотрела на него, еле шевелила опухшими, накусанными губами. Рукой она держала мужний азям, коим была накрыта еще в ставке. Елизар не стал подымать ее обратно. Дождя не было, ветра не было, и он, сунувшись в ставку, вынул оттуда сверток войлока, раскинул его под арбой, достал большую, видать мужнюю, шубу, дыгиль, и тоже расстелил поверх войлока. Женщина поняла и осторожно, с его помощью, подскреблась к шубе, прижимая к бедру ребенка. Когда она затихла под днищем своего высокого дома, Елизар поискал, чем бы ее прикрыть сверху, но не нашел и снял свою монашескую рясу.

- Не гневись, не гневись! То - святая одежка! Вот так, вот оно и станет человека достойно, а не то схоже, баба, с собакою, а тако жить богу не угодна, понеже ты тоже человек...

Он прикрыл присмиревшую, обессилевшую женщину и младенца, вновь почувствовал уверенность, приободрился и не спеша пошел к реке, подобрав котел.

Издали он видел мирный свет костра, бок высокой ставки и лошадь свою, входившую порой в круг света в поисках, должно быть, хозяина, засмотрелся и раздумался нежданно. Вот, казалось ему, живут в степи люди, татары, родятся, кочуют, умирают, как и православные. Им так же бывает холодно, голодно, больно, как и ему... И накатило еще совсем необычную мысль: представилось, что будто он живет тут в степи, давным-давно, что родился он в той ставке и вся эта ширь поля, неба, все эти запахи широкой воли, табуна и колесного дегтя - все это было с ним со дня рождения,.. Подумав так, он не испугался, но очень легко представил себя жителем степи, видимо потому, что у него была привычка к Халивде, только не мог принять эту жизнь без церкви или часовни, без веры своей православной...

"Кажись, кто-то прискакал?" - слегка встревожился он, увидев тени людей, чиркнувшие в освещенном кругу у ставки.

Он заторопился туда с полным казаном воды, который он осторожно нес перед собой. "Коня бы не угнали..." - единственная опаска беспокоила его.

У костра, на оглобле арбы сидел склонившись человек в изодранном на спине азяме, рядом стоял мальчик лет шести, лицо его блестело от размазанных слез.

- Саин? - обрадовался Елизар.

Татарин молча глядел на незваного русского гостя, потом с трудом приподнялся навстречу, но не для того, чтобы поздороваться, а чтобы взять казан с водой,

- Я подам ей, - продолжал Елизар на кыпчакском наречии.

Но Саин сам припал к казану и долго пил. Потом подал сыну и придержал тяжелый сосуд, пока мальчик утолял жажду, а уже после он понес воду жене. Там он присел на корточки, заглянул на младенца и со стоном опустился на землю. Спина его кровоточила через прорехи расстеганного азяма.

Елизар молча поправил костер, принес каптаргак с едой.

- Саин, кто тебя?

Татарин не ответил, хотя узнал Елизара сразу, когда тот шел еще от реки. За отца сказал сын:

- Нукеры. Нукеры прискакали, смотрели коней. Взяли коней. Нукеры смотрели стрелы. Нету пять стрел - били отца. Волокли в степь и били.

Все было понятно Елизару. Все... Нукеры рыскают по всей Орде, проверяют готовность скотоводов к походу: лук, стрелы, конь, сабли, сухая пища... Нет одной стрелы из тридцати в колчане - десять ударов палкой или ногайкой. Пять стрел недостает - пятьдесят тяжелых ударов...

... У костра ел только сын Саина и тихо говорил:

- Асаул нукеров бил долго - зачем отец взял имя великого Батыя, а стрела ржава и неполон колчан. Бил долго...

Отец буркнул что-то, стеная, и мальчик умолк. Елизар подошел к хозяину, опустился рядом с ним на землю и выждал, когда Саин подымет на него глаза.

- Саин... Скажи мне: поход будет ныне? Татарин подумал и отрицательно покачал головой.

- Не-ет... Не поход. Будет великий смерч, великий огонь по всей русской земле... Асаул кричал, что в сей год подымает Мамай многие земли царства и ставит под свой золоченый бунчук! Нукеры сбили подковы своих коней, они объезжают Орду. Подымают Орду. Горе земле русской. Горе... нам...

Елизару показалось, что Саин всхлипнул. Устыдясь слез кочевника, он отошел к костру.

Ночью Елизар проснулся от унылой песни, что напевал, вздыхая, Саин, видимо исстеганная спина не давала ему спать.

В голубой дали курлычут птицы - Летят под облаками журавли. Ловцы пускают соколов с земли: Нет, журавли, вы не все вернетесь...

11

- Стойтя!

- Отпрянь!

- Стойтя! Куны платитя!

- Отпрянь! Порушу!

- Ня страшуся! Платитя куны, не то мужиков вы-свишшу!

Не ведал купчина рязанский, Епифан Киреев, что Емельян Рязанец не из тех, кто пропустит через свой деревянный мост без платы.

- Я до самого Ольга Ивановича Рязанского тороплюся!

- А я - до пашни! Платитя куны!

- Ах ты, нища сума! По ком тебе опорки-те достались? А?

- По батюшке, боярин, а ныне опорочки сии я во гроб тебе положу, коли куны не вызвенишь!

Епифан оглянулся на подводчиков - четыре подводы и на каждой по двое слуг, а этот мужик и оком подлым не ведет, только рожа багрянцем взялась под рыжей бородищей. А как с боярином речь ведет! Вот уж истинно: тут, на порубежье, мужик страху отбыл. А глазищи-те горят - чисто воровская душа, этакой и сам порушит: топор-то за кушаком не плотницкий - ратный...

- Креста на тебе, мужик, нету! Этак ты и с самого великого рязанского князя, с любимого Ольга Ивановича, куны стеребишь!

- И с яво бирали! Платитя!

Епифан покосился на дорогу - выставились мужики плотной тучей, бабы платками белеют за городьбой. Придется платить...

- Вельми хоробры, коли тучей на девятерых, - проворчал купец, отсчитывая деньги из нашейной калиты. - А вот нагрянет татарва - ко князю прибежите!

- К яму не набегаешься! Мы и сами на топоре спим! Поди-ко, боярин, копни бережок во-о" под теми кустами - костей тамо-тко превелико... Емельян Ря-занец высыпал серебряные монеты с ладони в рот и косноязычно закончил: - Мы не токмо куны берем с проезжих, мы и с наезжих гостей незваных плату берем: кровь за кровь!

И пошел к мужикам - рубаха ниже колен, а из-под подолу порты синие посвечивают. Космат и плотен.