Искупление

* * *

Широки и чисты заокские дали! С высокого берега растворяется такой простор, что каждому, кто хоть раз видывал эти луга за Окой, эти леса, уходящие по край окоема, хочется летать над ними, птице подобно. Но еще дальше видно из окошка Князева терема. Любил Олег Иванович глядеть на землю свою многострадальную и прекрасную, когда она по весне охвачена зеленью, светом, ожиданием лета. А ожиданием чего жила три десятилетия душа его? Ждал ли он великого всерусского княжения? Ждал, но не верил в это. Ждал ли покою земле своей, пропахшей углем и кровью? И сейчас ждет, но такая благодать - покой - не на ее роду писана... Сколько раз брал он меч в руки! Сколько раз ходил на татар и на своих, домогаясь большого княжеского стола, дабы стать над всеми княжествами и тем возвеличить свое, Рязанское, может тогда станет считаться Орда и все безмерное Дикое поле с этой землей? Но нет... Нет великого княжения, нет покою, нет счастья сей прекрасной земле. Не, помогли ни дани великие осенние, ни посулы во весь рот разным ханам. Не помогло и родство с Ордою, только попусту опоганил свой древний род... Так неужели, подобно князю Тверскому Михаилу, идти к Москве с повинною головою? Может, прав Сергий Радонежский, наставлявший его четыре года назад: спасение во единстве земель русских! Доколе, мол, ты, князь Рязанский, будешь зайцем бегать в мещерские леса, оставляя подданных своих на поругание и смерть поганым? Может, и прав он, токмо под чьей рукою то единение свершится? Неужели он, великий князь Рязанский, наследник древнего престола, станет у Дмитрия князенком подколенным?

Епифан Киреев застал князя Олега в тереме. Тот уже знал, что купец на дворе, что он прибыл из Сарая.

- Батюшко Ольг Иванович! Беда! - прямо с порога выкрикнул Епифан, внося в светлицу тяжелую голову, которая, казалось, никогда не поворачивается на толстой, короткой шее.

- Что за беда? - зачем-то спросил князь Олег, не отрываясь от окошка, хотя еще третьего дня доводили ему купцы-сурожане, что из Кафы вышло к Волге престрашное воинство - генуезская черная пехота великим числом.

- Мамай несметные силы сбирает на Русь! Я самовидец того дела недоброго. Вся Орда всколыхнулася от Арал-моря до гор персидских и Крыма!

- Что за народы к Мамаю тякут?

- Не постичь, княже, уму моему языков тех. Тамо и фряги, и ясы, и черкасы и иных многих великое число... Мамай вывез на сорока возах серебро и злато: кажет наемным воям, и все то добро после покорения Руси разнурить обещал по рукам тех воев. Мамай клялся не брать свою долю добычи, но всю раздать воинству.

- На кого злобу лелеет Мамай? - повернулся князь Олег.

- Вся Орда визжит, требуя отмщения крови князей своих, на Воже павших. Тысячник един пастился пред воями громогласно, что-де великой Мамай возжелал та-кожде створить над Митькой Московским, как створил он над Ольгой Рязанским.

Епифан сгорбатился еще больше, утирая лицо полой кафтана, но глазом внимательно следил за князем.

- Со всего бела свету текут к Мамаю людища, охочи до добычи великой.

- С нас нечего взять! - с каким-то отчаянным весельем воскликнул князь Олег. Походил по палате, поджимая тонкие губы, и вдруг спросил: - Сколько тыщ воев собрал Мамай?

- Того мне доподлинно неведомо, однакоче молвил Mine купец генуезской, что-де на сем берегу Волги со-шлися больше двух сотен тыщ, но саранское войско еще не переходило Волгу. - Епифан подумал, поморгал белесыми ресницами, вспомнил: - А от гор, из Дикого поля, от Крыму все идут и идут. Нукеры рабов гонят, вооружают и на коней сажают...

Князь Олег кивнул. Он знал, что первыми на врага татары бросают рабов, потом наемников, сами же снимают сливки, добивая растрепанного врага... Ему вдруг стало холодно в этот теплый и ясный день.

- Подай мне корзно с лавки! Да помни: сия капель - не на нашу постель!

Епифан накинул на князя Олега корзно лилового цвета с желтой отокой, узкой, как золотая змея, по кромке и кликнул тиуна с чернилами:

- Отвезешь ли, Епифан, весть на Москву?

- Ольг Иванович! С ног валюся! Пошли кого ни есть из бояр Кобяковых или Жулябовых - краше меня исполнят...

- Ступай, Епифан, да помни: этими днями ты мне понадобишься!

12

- Куда? Стой, прошу тя! Да стой, пень осиновой! - Захарий Тютчев успел схватить повод коня у Квашни. - Эти нукеры собакам подобны: побежишь порушат!

- И так порушат, понеже...

С увала с диким визгом и свистом летела на малую горстку русского посольства, на десяток конных и телегу с сундуком, сотня нукеров.

- Порушат, Захарка, ей-богу, порушат! - задрожал Квашня и запричитал: - Кабы не твой поганой язык, не послал бы тебя великой князь в сие посольство. А то како же без Захарки - языкаст! Вот теперь...

- Затвори уста, башка мутноумная! Читай молитву!

Времени Арефию Квашне как раз хватило на молитву. Егор Патрикеев, с которым лет восемь назад Тютчев спал в переходных сенях великокняжеского терема, не мог читать и молитвы - пересохло во рту, язык завяз, как соха в глине. Толмач Яков Усатов крестился одеревеневшей рукой, и лишь Елизар Серебряник, отобранный в посольство Захарием Тютчевым, твердил, щурясь на дикую сотню татар:

- Ужель пропало бабино трепало?

- С нами крестная сила! - перекрестился Тютчев, потрогал белесые усишки и один тронул коня навстречу.

Лавина налетела с оголенными саблями, расплескивая июньское солнце по кривым жалам, она объяла коня Тютчева, оттеснила его к телеге. Конь заржал, поднялся на дыбы и едва сумел опустить копыта, как сотник нукеров уже кинулся к сундуку на телеге. Кругом визжали и свистели, рвали пуговицы с одежды послов. Сабли мелькали над шлемами нукеров и едва не касались голов русского посольства. Пахло потом, сыромятной упряжью, гнилым мясом из-под седел и киселью кумыса, он лился у сотника из кожаного архата, привязанного к арчаку седла и раздавленного в давке.

- Отпрянь! - крикнул Тютчев, приподымаясь в стременах над склонившимся к сундуку сотником и еще над десятком голов, гроздьями нависших над сундуком.

Мгновенья могли спасти и погубить. Погибнет не просто десять человек или сундук с серебром а золотом - нет, тут может погибнуть дело: Тютчеву большие бояре поручили вызнать в Орде их замыслы и оттянуть по возможности нападение на Русь, а также получше прикинуть силы Мамая, о коих по Москве и всей Руси шли страшные толки.

- Отпрянь! - из последних сил выкрикнул Захарий и хлестко ударил ладонью прямо по широкому лицу сотника.

Не успела сотня опомниться, завыть, изрубить русского наглеца, как он снова привстал в стременах, поднял руку и выкрикнул:

- Царь Мамай! Царь Мамай! Сундук Мамаю от князя! Мамай отрубит ваши башки и бросит собакам! - кричал Тютчев по-татарски и, видя, что всадники отпрянули от телеги, пустил своего коня вокруг, все оттесняя врагов. Асаул! Веди "ас к царю Мамаю!

Сотник качался в седле, унимая звериную злобу, и сабля его страшио ходила вдоль конского бока. Наконец он погасил застывший оскал своей улыбки и подал команду своим. Нукеры выстроились на диво скоро и, охватив посольство с обеих сторон, пошли легкой рысью, держа направление на полуденную сторону - туда, где на реке Воронеж приостановил свою Орду Мамай.

- Захарка... Полоумная ты образина! Я с тобою больше - никуда, вот те крест святой! - бубнил Квашня. - Пропадешь с тобою, окаянная сила!

- Без меня пропадешь, Квашонка!

Елизар Серебряник молча и украдкой вытирал пот со лба.

- И ты устрашился? Али смертию ты не умыван, Елизар?

- Всяко бывало... Токмо ты вельми круто взял ноне - отбуеручил пястью по роже! Этакого я еще не видывал...

Егор Патрикеев вымочил наконец язык:

- Чует сердце мое: не вернуться нам в края отчие. Ты хоть пред Мамаем не растворяй уста лающи, молю тя, Захарка!

Нукеры скакали легкой рысью, свесясь кто на левую, кто на правую сторону и держась икрой ноги за седло - так отходили затекшие зады.

- Захарий, я тоже страшуся... - признался один из кметей-охранников, возничий.