Революция отвергает своих детей

Сразу же утром нас созвали. Один из офицеров вручил каждому из нас какую‑то бумагу. Я сразу понял, что это был важный и ценный документ. За подписью начальника политуправления армии маршала Жукова генерала Галаджиева этот документ удостоверял, что Вольфганг Леонгард являет работником Главного политуправления в областях, занятых армиями 1–го Белорусского фронта.

После вручения документов нас пригласили в офицерскую столовую Главного политуправления. По врученным талонам я понял, что нам полагается паёк майора Красной Армии. Одновременно каждый из нас получил большой пакет с папиросами. Какой‑то офицер приветливо представился как уполномоченный политического штаба, задачей которого было выполнять все наши желания. Он нам сказал:

— После вчерашних переговоров с генералом Галаджиевым товарищ Ульбрихт выехал сегодня в Берлин и вернется только к вечеру. Некоторые из ближайших сотрудников ген. Галаджиева хотели бы с вами поговорить и ждут вас сегодня в 4 часа дня.

Таким образом, все дообеденное время было в нашем распоряжении. Позавтракав, я пошел к себе в комнату. Вскоре кто‑то постучал в дверь. В комнату робко вошла женщина около тридцати лет, которая смущенно сказала:

— Я должна здесь следить за порядком и чистотой. Можно у вас убрать?

— Большое спасибо, — ответил я, — это, право, не нужно, я привык делать все сам.

Когда она услышала, что я свободно говорю по–немецки, она удивленно на меня посмотрела.

— Садитесь, пожалуйста, и отдохните немного, — сказал я в надежде поговорить с «настоящей» немкой.

Она, как видно, никак не могла понять в чем дело. Являются вдруг немцы, разъезжают на автомашинах, и советские офицеры их приветливо встречают, кормят в советской офицерской столовой и помещают в доме, реквизированном для Красной армии. Мое предложение, видимо, ее испугало. Она вообще была какой‑то напуганной и сразу же ушла. Невольно мне вспомнились люди в Москве во время чисток 1936–1938 годов. Однако ее поведение мне все же было не совсем понятным. Чего же она так боится? Ведь война должна скоро кончиться и тяжелые времена останутся позади. Ведь она должна этому радоваться! О грабежах, насилиях и тому подобных вещах я, правда, тогда еще не знал.

В это мое первое утро в Германии я пошел гулять с Фрицем Эрпенбеком и Гансом Мале. На прогулке, к сожалению, мы встречали только советских офицеров.

Вдруг мы опять увидели нашу «хозяйку», и на этот раз нам удалось вступить с ней в разговор. Вскоре мы перешли к вопросам, которые нас так живо интересовали: о нацистах, о войне, об окончании войны, о теперешнем положении в Германии, о русских и о будущем. К нацистам и войне она относилась отрицательно, она была рада, что скоро наступит мир.

— Только вы должны знать, в конце концов, сколько ужасов мы пережили за последние недели! — начала она, чуть запинаясь.

— Что же тут натворили нацисты? — спросил один из нас.

— Я сейчас говорю не о нацистах… вы себе представить не можете, что было, когда сюда пришли русские… — ответила она.

Так началось ее описание. Описание, подобные которому я в последующие дни и недели слышал сотнями в разных вариантах. В этот момент подошли к нам еще Винцер и Марон. Очевидно они тоже разыскивали «настоящих немцев». Женщина продолжала свой рассказ, описывая насилия, а у меня от ее слов мурашки бегали по спине. Неужели действительно бывали такие случаи? Я был потрясен, хотя и думал, что это были единичные случаи.

Скоро наш разговор вылился в политическую дискуссию, во время которой будущий генеральный директор всех радиостанций советской зоны, будущий генеральный инспектор и начальник народной полиции и начальник канцелярии президента республики тщетно пытались убедить простую немецкую женщину в правильности наших политических убеждений. Она спокойно все выслушала, но, несмотря на интенсивную политическую обработку, которой она подверглась, не отказалась от своих убеждений, основанных на пережитом.

— Что нацисты плохие — это я и сама знаю! — ответила она почти сердито. — Но, видите ли, с русскими… это тоже неправильно, не то, что надо, в этом вы еще сами убедитесь! Мы невольно улыбнулись. По дороге мы обсуждали ее рассказы. Мнения разошлись. Один из наших стопроцентных сказал:

— Чистейшая нацистская пропаганда! Она безусловно активная фашистка, возможно даже, что она принадлежит к подпольному нацистскому движению. Другой возразил:

— Пожалуй она не активная фашистка, а просто глупая баба, которая поверила фашистской пропаганде.

Меня же ее рассказ заставил очень задуматься. Я ей поверил, почувствовав внутренне, что она говорила правду. Я старался успокоить себя, объясняя это тем, что после всех переживаний этой ужасающей войны были наверное отдельные красноармейцы в отдельных воинских частях, которые могли себя так безобразно вести.

После обеда мы были приглашены на разговор к старшим офицерам политуправления. Разговор происходил на высоком политическом уровне. Бесспорно эти офицеры были тщательно подготовлены в Москве для выполнения своих задач. Немецкую историю они знали лучше, чем многие немцы. Особенно хорошо они были осведомлены о недавнем прошлом: о политических партиях Веймарской республики, о составе парламента различных созывов, о наличии фракций в партиях, о результатах выборов в парламент, начиная с 1918 года и, конечно, прекрасно знали историю компартии Германии. Но я не знаю насколько хорошо они были знакомы с сегодняшними настроениями немецкого населения; об этом на нашем многочасовом заседании не говорилось. Мы говорили о политике компартии в прошлом, о Брюссельском и Бернском съездах КПГ, о Национальном комитете, но больше всего — о необходимости довести до конца «буржуазно–демократическую революцию» 1848 года и о будущей судьбе Германии.

У меня временами было чувство, что наша дискуссия происходит как бы в безвоздушном пространстве и ничего или, в лучшем случае, мало общего имеет с реальной жизнью

Вечером приехал Ульбрихт. Он провел весь день в Берлине, однако, нам он почти ничего не рассказал, объясняя это тем, что мы сами все скоро увидим.

Собрав нас на совещание, он объявил, что завтра, 2 мая 1945 года, мы поедем в Берлин, где каждый из нас получит определенный участок города для организации местного немецкого самоуправления. Нашей задачей будет отбирать подходящих сотрудников из числа местных антифашистов и демократов и организовывать новую немецкую администрацию города.

По вечерам мы будем собираться, чтобы каждый мог доложить о своей работе.

2 мая в Берлине капитулировала германская армия и в этот же день приступила к своей работе группа Ульбрихта,

Утром 2 мая проехала колонна легковых машин из Брухмюле через Каульсдорф, Бисдорф и Фридрихсфельде в центр Берлина. В ней сидели члены «группы Ульбрихта» и некоторые советские офицеры по политической части штаба генерала Галаджиева.

Медленно пробивали себе дорогу наши автомобили в направлении Лихтенберга через Фридрихсфельде. Перед нами развернулась ужасная картина. Пожары, развалины, слоняющиеся кругом голодные люди в разорванной одежде. Тут были беспомощные немецкие солдаты, не понимавшие больше, что происходит, поющие, ликующие и часто пьяные красноармейцы, группы женщин, которые под надзором красноармейцев расчищали развалины, длинные очереди людей, терпеливо стоявших перед колодцами, чтобы получить ведро воды. Все выглядели очень усталыми, голодными и измученными. Вся картина была в сильном контрасте с тем, что я видел в небольших населенных пунктах восточнее Берлина. Многие носили белые нарукавные повязки, в знак капитуляции, другие — красные, в знак приветствия Красной армии. Были люди более осторожные: они носили на рукаве и белую красную повязки. Из окон свешивались белые флаги капитуляции или же красные; было видно, что они переделаны из флагов со свастикой.

Офицеры, сопровождавшие нас, направили нас в комендатуру в Лихтенберге, которая первые дни помещалась в одном из жилых домов. Последовал короткий обмен приветствиями. У коменданта работы было по горло. Офицеры приходили и уходили, коротко рапортовали о том, что происходит в данной части города. Когда мы вошли в комнату, там как раз находился советский офицер, который с возмущением, с бешенством говорил о поведении советских солдат, Так, я услышал первую жалобу о поведении красноармейцев в Берлине — жалобу с советской стороны. Комендант знал уже о «группе Ульбрихта» и явно был рад нам, ибо он надеялся получить помощь в организации немецкого управления.