Пакт, изменивший ход истории

Непростые вопросы, судя по тому, что сколько пишущих на тему Холодной войны, столько и мнений о ней. Отсюда ее распространенное определение как феномена XX века — научно-исторической загадки, требующей разгадки. Хотя, казалось бы, обильная, не поддающаяся точному библиографическому учету историография темы дает такой благодатный материал, опираясь на который можно было сказать веское слово.

Попытки, конечно же, предпринимались. Достаточно давно американский либеральный историк А. Шлезингер в эссе «Истоки холодной войны» ^{666} оптимистически высказывался о наступлении академической стадии в изучении Холодной войны и преодолении тем самым побочных идейно-пропагандистских наслоений. Свои ожидания он связывал с растущим стремлением исследователей понять мотивы и определить структурные противоречия, которые лежат в основе крупных конфликтов. Это должно было покончить с положением, когда большая Холодная война между коммунизмом и демократией породила малую «холодную войну» между историками по разные стороны Берлинской стены — этого зримого символа разделенного послевоенного мира.

Но если на Западе были достойные подражания примеры (работы Дж. Гэддиса, вероятно, наиболее известного американского исследователя Холодной войны), то на Востоке, до падения Советской империи, историки находились под прессом официальной установки, возлагавшей ответственность за Холодную войну на противоположную сторону со всеми вытекающими отсюда односторонними критериями анализа ее генезиса, эволюции, сущности.

Разумеется, были и остаются трудности объективного свойства. Такие как незавершенность до сравнительно недавнего времени Холодной войны как целостного явления (ограничивавшая действие «закона расстояния», позволяющего взглянуть на события с исторической дистанции), равно как отнюдь не снятые полностью ограничения на доступ к секретным архивным документам советского времени. Непросто дается и преодоление идейно-пропагандистского наследия прошлого, все еще оправдываемого рассуждениями о пользе некоего «баланса» в распределении ответственности за Холодную войну.

Одна из особенностей современной стадии изучения Холодной войны — в сохраняющемся разбросе мнений относительно ее начальных хронологических рамок. Если о времени окончания Холодной войны можно судить определенно — это произошло в 1989–1991 гг. в результате падения Берлинской стены и распада Советской империи, — то нельзя столь же уверенно синтезировать существующие точки зрения на проблему ее генезиса: глубинные корни и предпосылки, причины и обстоятельства первых проявлений становления конфронтационного двухполюсного мира.

Между тем через анализ происхождения Холодной войны пролегает путь к раскрытию ее природы, понимание которой оказалось более чем осложненным тем, что она достаточно скоро приобрела собственную динамику, вновь и вновь генерируя конфликтные ситуации. В восприятии как политиков, так и общественности причины и следствия череды международных кризисов часто оказывались деформированными или даже подмененными. У противников в постоянно разраставшемся конфликте появилась возможность (которой они не преминули воспользоваться) оперировать в свою пользу целым набором аргументов и фактов. В трактовке происхождения Холодной войны был открыт простор для появления различных историографических концепций ^{667}.

Но откуда такая размытость, неопределенность в вопросе о точке отсчета Холодной войны, различия суждений, когда историки касаются времени перехода от союзнических отношений стран Советско-западной коалиции к послевоенной конфронтации между ними? И насколько оправдан повышенный в исследованиях последнего времени интерес к роли Советского Союза во Второй мировой войне и, следовательно, в возникновении Холодной войны?

В этой связи обращает на себя внимание ясно обозначившаяся тенденция в трудах по истории Холодной войны: отодвинуть ее начальные рамки все более вглубь — во времена Второй мировой войны ^{668} и даже в далекие довоенные годы. Это — не что иное, как констатация того, что внутри Советско-западной коалиции, кроме общей военной цели, государства-союзники преследовали и другие, политические и военно-стратегические, цели — столь различные, что они давали себя знать, когда война еще продолжалась. Следовательно, констатация также того, что происхождение Холодной войны, так или иначе, связано с той политикой союзных держав, которую они проводили и до, и в ходе мировой войны.

Растет число исторических трудов, авторы которых конфронтацию бывших союзников напрямую увязывают с противоречиями — как источником Холодной войны — между Советским Союзом, с одной стороны, и западными странами, прежде всего США, с другой. Так логика уже многократно апробированного подхода к проблеме происхождения Холодной войны как проявления резкого обострения борьбы двух мировых систем — социализма и капитализма, указывает на истоки, первопричину ее зарождения. А именно на структурные противоречия между двумя системами, на противоречия, восходящие к «расколу мира» в далеком 1917 г. К вызову, брошенному капитализму Октябрьской революцией — наиболее радикальной революцией в истории, провозгласившей поход за альтернативную цивилизацию. Так началось противостояние, развивавшееся преимущественно по линии классового, социально-политического размежевания. Борьба с мировым капитализмом стала целью и смыслом существования нового, стремящегося к классовой однородности социалистического государства. Отныне два мира разделял глубокий антагонизм: они по-разному относились к демократии и свободе личности, совершенно различным стало видение ими перспектив цивилизации. Это противостояние несколько притупилось с образованием Советско-западной коалиции, но, конечно, не могло исчезнуть.

Отметим, что и до Второй мировой войны противостояние двух систем имело тенденцию — по определению — к перерастанию в конфликт глобального формата. Что касается Советского Союза, то задолго до мировой войны официальная концепция «враждебного капиталистического окружения» предопределяла масштабный характер любого мало-мальски острого столкновения с капиталистическими странами. И всякий раз официальная пропаганда била тревогу по поводу подготовки объединенной иностранной интервенции против СССР. В 1928 г., например, в условиях разрыва англо-советских отношений, VI конгресс подконтрольного сталинскому руководству Коминтерна заявил в своей новой программе, что «поход против СССР ставится империализмом в порядок дня» ^{669}. В ходе обсуждения программы много говорилось о войне как одном из центральных вопросов «на ближайшую полосу», войне, после победы в которой «мы будем иметь новые советские республики» ^{670}. Но только в Холодной войне конфликт СССР с демократическим Западом действительно разросся настолько, что в него оказались вовлеченными в той или иной степени большинство государств мира. Не удивительно, что по масштабности и роли в тотальной поляризации сил Холодная война стоит в одном ряду с мировыми войнами. Линия последних была продолжена и в плане того преимущественного внимания, которое стороны конфликта уделяли его военно-стратегическим аспектам, увязнув в непрекращающейся гонке вооружений и череде локальных войн.

Взгляд на Холодную войну как на острое проявление противостояния двух антагонистических систем получил убедительное подтверждение в свете разительных перемен, с которыми человечество подошло к концу XX века. Перемен, стимулирующих попытки оценить в концептуальном плане такие два явления вселенского порядка, какими являются крушение коммунистической идеи, приведшее к распаду Советской империи, и окончание Холодной войны. Столь исторически значимый финал конфронтации двух мировых систем, продолжавшейся почти три четверти столетия, не мог не наложить отпечаток на естественное стремление переосмыслить комплекс проблем, связанных с ролью Советского Союза в мировом развитии. Приоритетное значение приобретают подходы, отдающие должное либеральным, демократическим ценностям, критериям нравственности и морали, защите прав и свобод отдельной личности. Иначе говоря, понять, почему современная цивилизация отторгла советскую модель социализма, можно только, если уроки истории выводить из диалектики утверждения и отрицания, из позитивного «да» и негативного «нет».