Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

Побежал к себе. Снять пробу ужина уже опоздал. Надеялся, что пройдет как-нибудь. В амбаре разыскал старшину, сказал, что встретил знакомых, и попросил у него буханку хлеба и банку консервов. Он дал мне. Я опять побежал в этот дом. На столе уже исходил паром чугун с вареной картошкой. Стояли банки консервов, лежал хлеб, лук. Я добавил свой хлеб и консервы. Раздвинулись, и я присел к столу. Зашел старший лейтенант, видно их командир, немолодой уже. Противогаз и планшет положил на железную кровать, туда же положил шинель, ремень с пистолетом надел поверх гимнастерки и сел к столу.

Разливали какую-то спиртовую жидкость. И мне немного досталось — от большего отказался. Посидел, как среди своих, хотя этих людей никогда не встречал. Военная обстановка, суровые условия быстро сближали людей. Это было какое-то минометное подразделение, которое днями, как и мы, временно остановилось здесь. И их ждет в самые ближайшие дни горячее дело.

После ужина опять запустили патефон. Крутили две стороны этой одной-единственной пластинки, которая сохранилась у них. И еще танцевали. Это был удивительный вечер танцев под две мелодии, которые подолгу звучали и попеременно сменялись по настроению и инициативе танцующих.

Как только раздались звуки танго, командир этого подразделения пригласил Любу. Она посмотрела на меня и пошла танцевать. Красноармейцы сдвинули стол и табуретки к стенам. По окончании мелодии командир церемонно поблагодарил Любу, сказал всем: «Танцуйте, а я покурю», — накинул на плечи полушубок и вышел в сени. Кто-то подкрутил патефон, и мелодия танго продолжалась. Пошли танцевать красноармейцы друг с другом. В большинстве своем в валенках, некоторые в сапогах, кто умеючи, кто и неуклюже, расслабленные ужином, алкоголем люди как-то отвлеклись от военной и суровой действительности, вспомнили довоенное время, родных, близких. Выходили курить, некоторые сидели, разговаривали, делились воспоминаниями. Люба почти с каждым перетанцевала. Мама отказалась танцевать, я несколько раз вставал, когда Люба приглашала, но большую часть вечера проговорил с Любиной мамой, красноармейцами. Мелодия, сопровождавшаяся хохотом, всем нравилась, вызывала умиление на лицах и улыбки у присутствующих при каждом исполнении. А прокрутили ее, только в моем присутствии, может быть больше десятка раз.

Как ни хотелось, а надо было уходить. Поблагодарил хозяйку и стал надевать шинель. Хозяйка спросила, где я остановился и удобно ли там спать. Сказал, что спали в землянке, но ее отобрало начальство побольше, и пришлось прошлой ночью спать в амбаре на носилках — мерз всю ночь.

— Оставайся у нас ночевать.

— У вас негде, и так много людей.

— Оставайся, устроимся как-нибудь, зато в тепле будешь.

— Оставайся, — присоединилась и Люба.

Я не стал заставлять их долго себя упрашивать и сказал:

— Спасибо, приду. Скажу только, где я буду, чтобы нашли, если вдруг понадоблюсь. Мало ли что.

— Приходи, сынок, устроим.

Я побежал в темень ночи к себе. Другой мысли не было, как вернуться к этим людям. Встретил старшину транспортного взвода «Крошку» и сказал ему, что остаюсь ночевать у знакомых, попросил пойти посмотреть, где этот дом. На всякий случай, если вдруг срочно буду нужен.

И мы со старшиной пошли к дому моих знакомых.

— Там женщины? — спросил он.

— Да, мать и дочь, и полный дом красноармейцев.

— Мать ничего еще?

— Мать, как мать, — ответил я, не сообразив, о чем он.

— Может, и мне там место найдется возле кого-нибудь из них, — ехидно улыбаясь, спросил он.

— Нет, старшина, об этом речи быть не может, — стало доходить до меня, — там только одна комната и полно людей, даже не знаю, куда меня уложат.

— Ладно, разберетесь там, а завтра вместе зайдем. Желаю успеха.

— Какого там успеха, хоть в тепле пересидеть.

Нигде не запиралось в этом доме. В темных сенях на ощупь я нашел дверь в комнату, открыл ее. Фитиль лампы был прикручен, но рассмотрел, что весь пол был занят лежавшими людьми. Хозяйка вылезла из-под одеяла, подошла ко мне, взяла за руку и повела к кровати, где она с дочерью лежали. Услышал ее шепот:

— Думала, что уже не придешь. Раздевайся, клади одежду на табуретку. Спать будешь с нами.

— Как так?! Я на полу…

— Не разговаривай, раздевайся до белья и ложись.

Я разделся до белья, одежду свою сложил на табуретку у кровати. Она стояла возле меня, пока раздевался, затем взяла за руку, залезла под одеяло и потянула меня.

— Ложись и спи.

Люба сдвинулась к стенке, мать посредине кровати, и я оказался с краю.

Ничего не успел сообразить, как я провалился в мягкую теплую постель, оказался накрытым легким пуховым одеялом и, самое невероятное, что и представить не мог, лежал рядом с женщиной и ее дочерью. Лежал на спине и не дышал — перехватило дыхание. Чувствую, что задыхаюсь, не хватало воздуха, и приходилось с промежутками делать глубокие вдохи.

— Успокойся и спи, — проговорила мать.

У меня стала болеть спина и мышцы на ногах от скованности, напряжения. Пожалуй, я уже дышал, и воздуха стало хватать, но не смел повернуться или подтянуть ногу, боясь задеть хозяйку или разбудить ее. Долго не мог уснуть. Вокруг раздавался разноголосый храп, стоны, вскрикивания уставших людей, заснувших тревожным сном в неудобных позах, в одежде, и, может быть, это была у них одна из более удачных ночевок в тепле, в этих зимних фронтовых условиях. Через какое-то время услышал посапывание рядом уснувшей женщины. Временами стонала, что-то говорила сквозь сон. Любы не было слышно. Видно, с самого начала безмятежно уснула.

Должно быть, под утро уснул. Возможно, еще во сне почувствовал над собой дыхание и пронизывающий меня взгляд. Кто-то очень осторожно раскрывал мне пальцами глаза, и встретился со смотревшими на меня в упор большими голубыми глазами. Казалось, что вижу сон, но вдруг все вспомнил. Оглянулся: красноармейцев уже не было, через ставни пробивался полосками дневной свет. Давно, должно быть, наступило утро. Я проспал снять пробу с завтрака. Лежу в белоснежной пуховой постели рядом с уставившейся на меня девчонкой:

— Соня, пора вставать, — и видя мое удивление, замешательство, залилась громким непосредственным детским смехом, которого уже давно не слышал, и сквозь смех промолвила: — Заспался, как у мамы дома… Целый день решил спать… Может, тебя уже ищут…

Я вскочил в своем солдатском белье с завязками и стал быстро одеваться. Трудно удавалось влезть в теплое белье и завязать все завязки, которые были вместо пуговиц, как на поясе впереди, так и внизу у стоп.

— Куда ты? Полежи еще. Чего испугался? Все равно опоздал на всякие там построения.

— Какие сейчас построения? А где красноармейцы?

— Уехали. Не слышал?

— Нет, может, и наши уехали, — и я продолжал торопливо одеваться. Завязки все не удавалось завязать. Как-то оделся и бросил:

— Спасибо, — и побежал к дверям, остановился, оглянулся. Она сидела, свернувшись калачиком под одеялом. Светлые волосы красиво растрепаны. Я вернулся, чмокнул ее в лоб, глаза, на ходу промолвил:

— Маме спасибо большое передай, вернусь еще, обязательно вернусь, если можно будет, — и торопливо ушел из дома.

Шел очередной январский день. Кругом намело за ночь, и метель продолжалась. От крыльца до калитки и от калитки до дороги прокопана в снегу свежая тропинка, терявшая свои очертания под падающим снегом. У некоторых домишек сугробы доходили до окон. Идти можно было посередине улицы, и то местами валенками проваливался до колен. Резкие порывы ветра обжигали лицо. Особенно мерзла шея, подбородок. Но на холод не реагировал, настроение было приподнятое. Даже петь хотелось. Но было не к месту. Улица забита воинскими частями, техникой. Немного пришел в себя, когда почувствовал резкую боль в области подбородка, щек. Мороз был где-то за двадцать градусов.

Пришел в расположение, зашел в амбар, где стояла кухня. Завтрак давно раздали. Хотелось кушать. Спросил у повара: