Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

— Ты болезненно преувеличиваешь свое положение. Чувствуй себя на равных, как все. Ты не хуже других по работе и в дисциплине. И нечего себя заживо казнить. Выбрось всю дурь из головы.

— Нужно пережить, что пережили мы, в моей шкуре, быть вырванным с корнем из вскормившей меня земли и выброшенным в тайгу на откорм гнусу, пережить унижения, оскорбления, тревогу за близких, обиду на судьбу или на советскую власть… В нашей семье считают, что это были козни завистников, лодырей, которые не любили работать. Мы никогда плохо не думали о советской власти. Сталин, должно быть, вначале не знал, что творили на местах, ибо потом осуждал местных руководителей за неправильное раскулачивание середняков. Вот пережив все это, можно понять меня, таких, как я. Самое страшное, что мы до сих пор не понимаем, за что нам выпала такая судьба.

— После войны все это забудется, все будут равными. В социалистическом государстве люди будут оцениваться по труду. По труду будет и почет.

— Трагедия моей семьи состояла в том, что мы хорошо трудились.

— В жизни нашей могли быть ошибки и перегибы. Главное, остановить и победить врага. После такой войны люди станут другими, и законы будут другими. Все будут уважать друг друга и беречь. Ведь так много погибло наших людей и сколько еще бед ожидает нас.

— Хотелось бы верить, что все изменится к лучшему. Вот и считаю, что мне нужно кровью своей смыть пятно сына врага народа, сына раскулаченных. И в этом нет уверенности. Правда, в армию призвали. Мои братья и я воюем, как все остальные советские люди. Может, учтут это, должны учесть. Когда брали в армию, просился в автоматчики, но сказали, что нужны водители. Им виднее. Мне надо быть в жизни лучше всех остальных советских людей. Очень хочу надеяться, что война смоет это пятно.

Помолчал, задумался, а затем добавил:

— Не думай, что об этом не знает начальство. Пока мне никто ничего не говорил в бригаде. Поди ж ты, взял и поделился с вами. Хотелось бы, чтобы об этом ни с кем не говорили.

Я обещал о нашем разговоре никому не рассказывать. Могу ли я судить об этом правильно? Органы знали, что делали. Видно, были какие-то основания. Хотя судьба многих людей могла складываться не по их делам. После его исповеди мы долго лежали еще молча. Каждому было о чем подумать. Вскоре Яша засопел. Я смотрел на него в отсветах горевшей печки. И мне стало жаль этого парня. Не думал, что столько горя могло выпасть на долю хороших, честных, трудолюбивых людей. От души желал ему счастливой доли, а если ранения, то легкого. Может быть, оно ему действительно нужно.

Наша бригада вела тяжелые бои с противником. Продвижения вперед никакого. Противник упорно сопротивлялся.

В группе старшего воентехника Дрозда убит один ремонтник. Медсанвзвод перегружен ранеными. Бригада топчется у реки Червленая в направлении Цыбенко. Пока безуспешно. Обо всем этом рассказал Наумов, прибывший за запчастями для автомобильного транспорта. Сказал, что в бригаде на передовой уже два дня как выдают по сто граммов водки. Возмущен, что ремонтников ни в какие списки не включили, никуда не прикрепили. Сидят на сухом пайке. Готовить некогда и негде — голодают. Иногда выпросят что-нибудь горячее с кухни какого-нибудь батальона. Я пошел к нашему новому замполиту и сказал ему, что наши ремонтники на передовой голодают, во всяком случае без горячего в такой холод, и предложил добиться, чтоб их поставили на довольствие в одном из наших батальонов. Он повел меня к командиру.

— Что нового придумал, доктор?

— Говорят, что ремонтники голодают на передовой, без горячей пищи уже два дня.

— Все получили сухой паек.

— Но там нет условий готовить, и времени нет для этого. Работают на холоде. Плохо без горячей пищи, — заметил я.

— Прикажешь в термосах возить им пищу?

— Я не могу приказывать. Я только могу предложить.

— Что?

— Нужно наших людей поставить на довольствие в одном из наших ближайших батальонов.

— А сухой паек, который выдали им?

— Выдали на четверо суток по тринадцатое января. Сейчас надо договориться, чтобы их поставили на довольствие, а оставшийся сухой паек будет как неприкосновенный запас — на всякий случай.

— Сожрут без всякого случая.

— Ну и пусть. Люди гибнут, и стоит ли мелочиться в такое время? Еще Наумов сказал, что там всем водку выдают, а наши прикомандированные только облизываются.

— Меньше будет твой Наумов пить. А водку мы все получим и на тебя, доктор, тоже, ха-ха-ха.

— Последним вы меня очень обрадовали. Использую свою порцию для обработки ран. Так как же с горячей пищей?

— Решим этот вопрос. Направлю старшину, чтобы поставил всех наших на котловое довольствие. Без горячей пищи действительно трудно. И без тебя думали, но не так это просто, батальоны не стоят на одном месте.

— Но наши ремонтники всегда следуют за ними, рядом с их тылами, кухней.

После ужина меня вызвали к командиру роты. Там был инженер-подполковник Иванов. Он сказал мне, что в 22.00 поеду с ним в район боевых действий к нашим ремонтникам для оказания им медицинской помощи. Много травм, ссадин, есть с обморожениями, а помощь им оказать некому. Медсанвзвод размещен далеко от них, вблизи командного пункта бригады.

В указанное время я с ним выехал. Пристроился в кузове открытой машины среди танковых траков и других железяк. Укутался в брезент с головой, но не спасал он от холода, сильно промерз, пока приехали. Валенки в сидячем положении от мороза мало спасали, только при ходьбе в них согревались ноги, а мороз стоял сильный, днем было свыше двадцати градусов, а сейчас, должно быть, все тридцать.

В полночь приехали на командный пункт. Метрах в трехстах был передний край противника вдоль северного берега реки Червленая. Наши танки подходили и занимали исходные позиции для атаки. Подходили к берегу еще другие части и подразделения. На улице я стал сильно зябнуть, и водитель показал мне землянку технической службы бригады, где нашел подполковника Иванова. Он сказал, что ему нельзя отлучаться из штаба, повел меня в блиндаж связистов и сказал, что утром, когда наши пойдут в прорыв, он меня отведет к ремонтникам. Забежал в блиндаж Миша Голошевский, старший лейтенант, с которым вместе были в рейде из Зергента к межозерному дефиле. Перебросились несколькими словами, вспомнили некоторые эпизоды нашей поездки. Возбужден, полон оптимизма, сказал, что сломаем хребет врагу, а там и опрокинем. Совершаем историю! И он убежал. В блиндаже в уголочке согрелся и даже вздремнул, сидя на корточках.

Почему-то находился под мостом, над которым с грохотом мчался длинный товарный поезд. Вдруг все стало рушиться с невероятным шумом и треском. Я весь съежился, втянул голову в плечи. Услышал возгласы: «Наконец началось!» Увидел бегущих к выходу связистов. Я, видимо, спал, а поезд приснился. Вскочил и бросился за ними — выскочил последним из блиндажа. Темень ночи разрывали языки пламени, летевшие через нас во вражеский стан. Все это сопровождалось свистом и треском, будто осыпалась на булыжной мостовой черепица, ломавшаяся в черепки. Такое создавалось впечатление. Несколько слабее звучала в этой какофонии артиллерийская канонада и взрывы снарядов в небольшом отдалении в том же направлении. Необычность увиденного и услышанного вселяла ужас и страх. Весь этот поток огня, необычных звуков шел над нашими головами и направлен был на врага. Как он воспринял этот кошмар, сжигающий и разрушающий все живое и неживое? Наступило возмездие! Постепенно ужас происходящего переходил в восхищение и восторг от наших возможностей и от того, что все это предназначалось врагу. Огневые полосы продолжали падать на землю и с треском и шипением разлетались на мелкие горевшие очаги. Это били наши катюши. В перерыве между залпами катюш, когда шум и треск несколько стихал, слышны были и бомбовые взрывы в стане врага, хотя гул самолетов не воспринимался.