Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы

5 марта 1940 г. Л. Берия в объемной записке предложил И. Сталину расстрелять польских офицеров, жандармов, полицейских, осадников и других из трех спецлагерей для военнопленных и заключенных тюрем западных областей Украины и Белоруссии. Он мотивировал это тем, что 14 736 лиц, которые находились в лагерях для военнопленных, и 18 632 узника тюрем Западной Украины и Белоруссии (из них 10 685 поляков) были «закоренелыми неисправимыми врагами советской власти» [437].

Не исключено, что этому предшествовала беседа наркома внутренних дел со Сталиным, в ходе которой, возможно, «вождь всех народов» и подсказал иное, чем предполагалось ранее, решение — поголовный расстрел всего контингента на основе решения «тройки». В пользу этой гипотезы говорит то, что предложения Берии были приняты Политбюро в тот же день практически без поправок. Как указали составители документального сборника «Катынь», с помощью оперативников и внедренной агентуры советское руководство выяснило, что большинство польских солдат и офицеров, пробыв более полугода в чрезвычайно сложных условиях плена, не сломлены психологически и морально. Они не отказались ни от своей родины, ни от религии, ни от своих политических взглядов и моральных ценностей. Надежды кремлевской верхушки «перевоспитать» хотя бы часть из них — представителей рабочих и крестьян, интеллигенции, одетых в мундиры, — оказались напрасными. Узники Козельского, Старобельского, Осташковского лагерей по-прежнему были полны решимости вести борьбу за восстановление независимости родины. Следует также помнить и о той ненависти, которую И. Сталин чувствовал к польскому офицерству, заставившему его ощутить в 1920 г. горечь сокрушительного поражения.

Вследствие этого и с учетом 7 305 расстрелянных в тюрьмах Западной Украины и Белоруссии, всего в апреле-мае погибли 21 857 человек. Среди них были 3 750 лиц, семьи которых проживали на оккупированной Советским Союзом с сентября 1939 г. территории. Сложно определить, сколько их происходило именно из Западной Украины [438].

Итак, советизация Западной Украины в 1939–1941 гг. сопровождалась массовыми депортациями, арестами, расстрелами, принудительным призывом в Красную армию и т. п. По подсчетам Г. Грицюка, в этот период выселено на восток свыше 140 тыс. с территории Восточной Галиции, в том числе, по меньшей мере, 95 тыс. местных жителей, а также свыше 43 тыс. прибывших беженцев из центральной и западной Польши. Среди депортированного местного населения около 80 % составляли поляки, определенный процент украинцы, остальные евреи и лица других национальностей.

Что касается Волыни, то с ее территорий было вывезено свыше 41 тыс. лиц, в том числе свыше 28,6 тыс., которые проживали здесь до сентября 1939 г., в подавляющем большинстве поляки.

В свою очередь С. Кульчицкий считает, что всего под депортацию, которой сопровождалась советизация западных областей Украины, попало около 230 тыс. лиц, считавшихся «нежелательным элементом».

Общее количество арестованных, замученных в тюрьмах или вывезенных вглубь СССР из Восточной Галиции может составлять около 50 тыс. человек. Сюда следует прибавить приблизительно 50–65 тыс. мобилизованных в Красную армию. Следовательно, безвозвратные потери населения Восточной Галиции могли составить 200 тыс. человек. Среди них поляки составляли приблизительно 120 тыс. (60 %), украинцы свыше 60 тыс. (30 %), евреи — 15 тыс. (10 %) и иные, а, учитывая выселенных немцев, свыше 255 тыс. лиц.

В тюрьмах Волыни накануне германо-советской войны находилось приблизительно 5 470 лиц, подавляющее большинство из которых было уничтожено. Около 25 тыс. волыняков пополнили ряды Красной армии.

Как видим, агрессия Германии и СССР против Польши в 1939 году привела к тому, что все национальные группы Восточной Галиции и Волыни понесли существенные потери. Советизация Западной Украины в 1939–1941 гг., сопровождалась массовыми депортациями и иными репрессиями, в которых наибольшие потери понесло польское население.

СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ И ЭТНОКОНФЕССИОНАЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ В ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ И ЗАПАДНОЙ УКРАИНЕ

Е. Е. Левкиевская

Западная Украина 1939 года: культурный и языковый конфликт

В качестве своеобразного эпиграфа к данному докладу можно было бы привести один фрагмент из фильма «Аляска, сэр!», действие которого разворачивается во Львове в сентябре 1939 г., сразу после вступления советских войск на территорию Западной Украины. Молодая польская певица в одном из львовских кафе поет свои изысканные романтические «piosenki». В кафе вместо прежней львовской публики, восторженно встречавшей эти «piosenki», сидят только что вошедшие в город советские солдаты, реакция которых на первый взгляд кажется совершенно неожиданной и неадекватной. Вместо ожидаемых аплодисментов в зале слышен нарастающий недовольный шум и раздаются выкрики: «Кончай свое буржуазное вытье! Давай «Катюшу»!». Данный эпизод весьма точно иллюстрирует ту сложную и противоречивую смену культурных парадигм, которая происходила в этот период в Галиции и которая, в отличие от исторических и политических аспектов этого события, изучена довольно плохо.

В настоящей работе возможно лишь очень пунктирно обозначить наиболее важные и болезненные аспекты культурной коммуникации, которая выстраивалась в Галиции со сменой политических режимов. Очень коротко можно сказать, что приход советской власти на территорию Западной Украины и Белоруссии означал не только принципиальное изменение государственного статуса этой территории и экономических форм хозяйствования, ее политического режима и стоящих за ним политических элит, но не в самую последнюю очередь именно смену культурных моделей и аксиологических, то есть ценностных систем, которые стояли за этими элитами. В любой подобной ситуации (и это касается не только Западной Украины и Белоруссии 1939 года) в смысле практической коммуникации смена аксиологических систем означает смену корпуса прецедентных текстов, через которые та или иная аксиологическая система транслирует свои этические, эстетические, философские и иные принципы, принятые в данном сообществе. При этом под прецедентными текстами понимаются как вербальные тексты, несущие в себе набор важных идеологем (например, образцы художественной, философской, религиозной литературы, фольклора), так и самые разные формы культурных практик, распространенных в обществе (начиная от исполнения религиозных и государственных ритуалов, кончая нормами повседневного этикета). Очень огрублено можно сказать, что культура — это совокупность прецедентных текстов, которым владеет данное сообщество, которые оно считает для себя ценными и посягательство на которые со стороны других сообществ она воспринимает как агрессию. Приведенный выше эпизод во львовском кафе с наглядностью это показывает. Очевидно, что коммуникативные неудачи между вновь установленной советской формой правления и разными этническими и социальными группами Галиции лежали именно в разнице корпусов прецедентных текстов, которыми владела каждая из сторон.

Советское руководство прекрасно понимало важность замещения ранее существовавших в Галиции различных культурных моделей на новую — единую, несущую в себе иерархию советских ценностей. Это очевидно по тому, насколько тщательно подготавливался основной прецедентный текст, который должен был объяснить новым и старым гражданам страны, а также остальному миру обоснованность претензий Советского Союза на данные территории [439]. Такой текст не мог быть построен без символического образа врага, который угрожает базовым ценностям «своего» общества и самому его физическому существованию. Об идеологеме «врага» как принципе политической организации мобилизационного общества подробно писал Лев Гудков [440], который обозначил те генерализованные характеристики, которые должен получить оппонент, чтобы стать «врагом», среди них: неопределенность и непредсказуемость, асоциальная сила, не знающая каких-либо нормативных или конвенциональных ограничений. Если в двадцатых годах советская политическая риторика в рамках лозунга о мировой революции делала акцент на классовом враге, под которым подразумевались все «эксплуататорские» классы в других странах, безотносительно к их национальной принадлежности (в противовес «дружественному» пролетариату этих стран), то в тридцатых годах, с началом выстраивания новой, советской имперскости формируется гибридный вариант названия «врага», сочетающий в себе классовую и этническую семантику. Именно в этот период появляются новообразования в обозначении «врагов» типа: «белочехи», «белополяки», «белофинны», построенные по аналогии с «белогвардейцами», что должно было, с одной стороны, воскресить в массовом сознании классовые аллюзии времен Гражданской войны, а с другой, — обозначить национальную принадлежность врага. Гибридное название «врага» давало возможность отделить «агнцев» от «козлищ», обозначив «хороших» и «плохих» представителей нации. Тот же гибридный принцип прослеживается в конструкциях типа: «польские паны», «немецкие фашисты», «украинские националисты», в более поздних сочетаниях: «американские империалисты», «израильские сионисты» и под. В частности, можно полагать, что выражение «польские паны», как устойчивое обозначение «врага», окончательно утверждается в корпусе актуальной политической лексики с середины тридцатых годов (ср. в стихотворении А. Суркова «Конармейская песня» 1935 г.: «Помнят псы атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки»). Подобные гибридные названия позволяли выстраивать основной прецедентный текст, объясняющий те или иные военные действия со стороны Советского Союза с точки зрения «освободительного» дискурса: борьба с «плохими» представителями той или иной нации рассматривалась как оказание помощи ее «хорошим», «дружественным» представителям. «Перенос на население или, по крайней мере, на войска и силы сопротивления этих стран значений «белой армии» должен был представить оккупацию Красной армией как «освободительный поход», как своего рода экспорт или революционную помощь пролетариату и крестьянству этих стран со стороны трудящихся первого социалистического государства». Именно эти особенности в формировании образа «врага» конца 30-х годов отражены в упомянутом выше фильме — польские песенки осмысляются советскими солдатами не просто как эстетически чужие, а именно как «буржуазные», враждебные советской культуре.