Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы

В состав Белорусской и Украинской республик были включены восемь воеводств, занимавших 51,6 % территории Польши в ее довоенных границах с населением около 13 млн человек Из них 43 % говорило на польском языке, в четырех воеводствах поляки составляли абсолютное большинство [452]. Всем жителям было присвоено советское гражданство и аннулировано польское. Литве был передан город Вильно и прилегающие к Ковно (Каунасу) области В июне 1940 г. Литва была присоединена к СССР

На занятую Красной армией территорию вслед за ее регулярными частями вступали оперативные отряды НКВД. Они составляли списки «социально опасных» и неблагонадежных лиц, куда попадала, в первую очередь, интеллигенция. Начались повальные аресты поляков, отправка в лагеря тысяч интернированных солдат и офицеров — участников сентябрьской кампании (позднее они были расстреляны), затем массовое принудительное выселение польских граждан в отдаленные районы Советского Союза и их борьба за выживание. В период с 1940 по 1941 гг. было проведено четыре крупных депортационных высылки. Точное число депортированных, считавшихся «антисоветским элементом», неизвестно. В эмигрантских источниках фигурируют цифры от полутора до двух миллионов человек [453], по мнению российских исследователей их было значительно меньше, но и в таком случае счет идет на сотни тысяч [454].

Эти события оставили в историческом сознании поляков тяжелый отпечаток, превратившись в крайне болезненные воспоминания Каким же сложился в их памяти образ советского человека, оказавшегося на польской земле в сентябре тридцать девятого года?

Безусловно, лучшим исследовательским материалом является документальная литература, прежде всего мемуаристика. Особую роль в реконструкции процесса, связанного с формированием представлений о другом народе, наука отводит подлинным свидетельствам очевидцев, поскольку в них содержатся прямые высказывания, позволяющие судить не только об отношении к проявлениям другого национального «я», но также об изменениях в собственном национальном сознании [455]. Наиболее ценными с этой точки зрения являются сообщения, записанные по горячим следам.

Исходным материалом для попытки реконструкции представлений поляков о советских людях, сложившихся в результате их близкого контакта, послужила книга Яна Томаша Гросса «В сороковом нас сослали в Сибирь. Польша и Россия 1939–1942» (Лондон, 1983). В нее вошла часть архивных документов из фондов американского Гуверовского института: 130 из 2300 описаний, составленных польскими детьми и подростками, эвакуированными из СССР в 1942 г., а также 36 из более 10000 письменных свидетельств солдат армии генерала Андерса и членов их семей. Детские записи представляют большой интерес, так как изобилуют деталями и подробностями, отсутствующими в сообщениях взрослых поляков. Поэтому они являются уникальным историческим, социологическим и литературным документом, который мы рассматриваем в ряду других источников, содержащих достоверную информацию.

Кроме того, к анализу была привлечена парабеллетристика и художественная проза известных писателей-эмигрантов, чьи произведения содержат богатый фактографический материал: фрагменты воспоминаний Беаты Обертыньской «В доме неволи» (Рим, 1946), цикла рассказов Тадеуша Виттлина «Дьявол в раю» (Лондон, 1951), а также романа Юзефа Мацкевича «Дорога в никуда» (Лондон, 1955). При необходимости использовались отдельные страницы других произведений.

Трудность в воссоздании представлений поляков о гражданах СССР состоит в том, что в основе личных наблюдений лежали не только объективные обстоятельства, но и целый ряд субъективных факторов. О пережитом свидетельствовали люди разного возраста, мировоззрения, социального статуса, особенностей характера, опыта общения с советскими людьми, которые вели себя по-разному. Тем не менее, мозаика разрозненных оценок и описаний складывается в некое единство, в котором можно уловить повторяющиеся элементы. Они формируют общий взгляд на СССР и советского человека.

Первые впечатления связаны с красноармейцем, прибывшим из нищей, голодной страны: «Трудно было поверить, что большевистские солдаты так оборваны. Винтовки висели на веревочках, а вместо ремней солдаты были подпоясаны тряпками. Лошади выглядели как скелеты <…>. Солдаты ели картофельные очистки, а офицеры картошку». («Trudno by to uwierzyó, że bolszewiccy żołnierze są takobdarci. Karabiny byly na sznurkach a zamiast pasów byli podpasani szmatami. Konie wyglądały jak kościotrupy <…>. Żołnierze jedli lupki od kartofli, a oficerowie kartofle») [456].

Вступившие в Гродно в сентябре 1939 г. «красноармейцы не знали, как есть масло. Они мазали его на пирожные с кремом. <…> На колбасу и другие вкусные вещи бросались, как дикари», («żołnierze bolszewiccy niewiedzieli jak się obchodzić z maslem. Smarowali masło na ciastka z kremem. <…> Na kielbasy i inne smaczne rzeczy żucali się jak dzicy ludzie») [457].

В занятом Красной армией Львове «советские солдаты и офицеры десятками покупали циркули, пуговицы, пачки тетрадей и мыло килограммами. Магазины с тканями за несколько дней были опустошены», («sowieccy żołnerze i oficerowie, dziesiątkami kupowali cyrkle, guziki, stosy zeszytów i na kila mydło. Sklepy z materialami zostaly do kilku dni opróżnione») [458].

В другом польском городе «солдаты <…> бегали от магазина к магазину, покупали, что только могли, в основном часы, булки, колбасы, ткани и велосипеды. Вошли двое советских в магазин <…> и один говорит другому: „Знаешь, Коля, возьмем все ручные часы”. Забрали двадцать часов, заплатили и пошли в следующий. Там снова набрали тканей целыми рулонами, едва несли, но увидели колбасу: „Коля, идем еще колбасы купим, а, наверно, там колбасы нет, она только на витрине сделана из дерева, как у нас в Москве"». («Żołnierze <…> biegali od sklepu do sklepu kupowali со tylko mogli a przważni zegarki, bułki, kiłbasy, materiały wukienicze, i rowery. Weszło dwóch sowietow do sklepu <…> mówi do tego drugiego „znojsz Kola wezmiom wsije ruczne czasy”. Zabrali dwadzieścia zegarków zaplacili i posli do następnego tam znowuz nabrali materialu wukiennego całymi wałkami, ledwie nieśli, ale zobaczyli kielbasę. Kola idzem jeszcze kelbasy kupim, a napewno tam kielbasy nie ma tylko na wystawie jest zrobiona z drzewa jak u nas w Moskwie»).

Об особом пристрастии советских солдат и офицеров к наручным часам неоднократно упоминается не только в письменных свидетельствах («покупали по пять, по десять часов», «покупали часы, велосипеды, разные ткани и другие дорогие вещи»), но также в парабеллетристике и даже художественной литературе. «Часы на руке в советском обществе не только редкий экземпляр, но также доказательство культуры, а, следовательно, и предмет гордости, — пишет Т. Виттлин. — <…> Такие часы, как правило, носят сверху, на рукаве рубашки, а военные, которые носят суконные гимнастерки, надевают их на манжет кителя. Чтобы уже каждый издалека мог заметить и с должным уважением обращаться с таким высоко цивилизованным гражданином». («Zegarek na ręku jest w sowieckim państwie nie tylko rzadkim okazem, lecz również dowodein kultury, a więc I przedmiotem dumy. <…> Zegarek taki, noszony jest z zasady na wierzchu, na rękawie koszuli, a wojskowi, umundurowani wsukienne bluzy, zakladają go na mankiet munduru. Żeby każdy już z dala mógł dostrzec i z należytym szacunkiem odnieść się do tak wysoce cywilizowanego obywatela») [459].

«Я смеялась над их любовью к часам, — отмечает в своих воспоминаниях Барбара Скарга, которая провела в советских лагерях десять послевоенных лет. — Спрашивала, носят ли они тоже под рукавами кителей целые их коллекции, как это делали солдаты». («Śmiatam się z ich mitości do zegarkow, pytalam czy pod rękawami mundurów tez noszą ich cate kolekcje, jak to czynili żołnierze»).