Тридцатилетняя война

Густав Адольф был блистательным правителем и полководцем, бесстрашным, решительным, импульсивным, однако одними этими качествами вряд ли можно объяснить ту власть, которую он имел над людьми. Причину надо искать скорее в его умонастроении, в той удивительной уверенности в себе, гипнотизировавшей и его сподвижников, и тех, кто его никогда не видел. Густава Адольфа должен был убить один подкупленный итальянский кондотьер, человек без родины и веры, служивший в армии короля. Наемный убийца не раз поднимал пистолет для выстрела, и у него были для этого реальные возможности, но его сердце, как констатирует хроника, наливалось свинцом и рука опускалась [733]. Оберегала ли короля судьба своей потусторонней броней или его сверхъестественная уверенность в себе завораживала и лишала сил даже случайного убийцу? Он был убежден: «Ни один корабль не потонет, если на нем находится король» [734]. В этом откровении и пророчестве заключалась тайна его стойкости.

Ближайшим другом Густава Адольфа был сумрачный, неразговорчивый и академичный канцлер Аксель Оксеншерна: только от него король мог принять и советы и возражения. Обладая трезвым и острым умом, Оксеншерна был человеком дела и мог моментально перевести головоломные концепции Густава Адольфа на язык практических действий. «Если мы все будем столь же холодны, как вы, то мы замерзнем», — сказал как-то канцлеру король. «Если мы все будем столь же горячи, как ваше величество, — ответил Оксеншерна, — то мы сгорим» [735].

Оксеншерна имел нечто большее, чем двенадцатилетнее возрастное старшинство, для того чтобы влиять на короля. Его способности были равноценны талантам Густава Адольфа или удачно дополняли их. Он обладал такой же кипучей энергией, даром организатора, быстротой мышления и остротой ума, такой же или даже более вместительной памятью. Оба они отличались отменным здоровьем, что было немаловажно во времена, когда человек постоянно подвергался опасностям и не мог получить квалифицированную медицинскую помощь. Оксеншерна в особенности мог крепко спать в любых условиях, не обращая внимания на шум и даже выстрелы. Только дважды он лишился сна из-за политических передряг, и это случилось с ним во время войны в Германии [736].

Оксеншерна не производил такого же впечатления властной личности, как его король, только потому, что был менее агрессивен. Он был прирожденным дипломатом: учтив, но и скрытен, хитроумен, но, в общем, и честен. Такого человека трудно обвести вокруг пальца, но и трудно невзлюбить. Он говорил по-немецки и по-французски, особенно хорошо владел французским языком и с легкостью отлавливал двусмысленности, к которым нередко прибегали французские дипломаты. Ему так и не довелось употребить все свои таланты в дипломатии и государственном управлении ни до восхождения на трон Густава Адольфа, ни при его царствовании, ни после его смерти. И в поведении, и в деятельности он, безусловно, был более цивилизованным и великодушным человеком, чем король. Бескорыстный и преданный в личных отношениях, Оксеншерна искренне хотел приносить пользу своей стране, но ему пришлось главные усилия употребить на то, чтобы война в Германии продолжалась еще шестнадцать лет. Никто не отрицает того вклада, который он внес в государственное строительство в Швеции, и его мирные деяния убеждают лишь в том, что и Швеция и Европа должны сожалеть о том, что такие люди, как он, вынуждены были применять свои человеческие таланты в организации смертоубийства. Какая бы слава ни досталась правителю и генералам Швеции, какие бы преимущества ни получила шведская торговля, война принесла самой Швеции больше плохого, а не хорошего, вызвав ослабление центральной власти и истощение народа. Оксеншерна честно служил своему правительству и королю, но оба они заблуждались: зла злом не искоренить.

Никогда еще Германия не видела такого десанта: двадцать восемь военных кораблей и столько же транспортов, шестнадцать кавалерийских эскадронов, девяносто две пешие роты, артиллерия, всего, правда, тринадцать тысяч человек [737]. Войско само по себе небольшое, но король уже набирал солдат в Германии, и он вовсе не собирался побеждать, полагаясь лишь на численное преимущество. В отличие от многоязыкой орды наемников его армия отличалась сплоченностью и единством цели. Кавалеристами и канонирами были в основном подданные короля: высокие и мускулистые уроженцы юга Швеции, бледнолицые, светловолосые и голубоглазые; коренастые, приземистые и смуглые лопари на косматых пони, этих всадников немцы считали людьми лишь наполовину [738]; сухопарые и бесцветные финны, дети севера. Все они любили своего короля, он был для них сюзереном, генералом, почти Богом.

С пехотой все обстояло иначе. Ее ядро составляли шведы, а основная масса состояла из шотландцев, немцев и других наемников, набранных в разных войнах. Густав Адольф не пренебрегал принятой и в других войсках практикой набора в армию заключенных, однако, в отличие от генералов, король требовал от всех без исключения верности не только знамени, но и идеалам, за которые он сражался и был готов отдать свою жизнь. Он брал в армию людей вне зависимости от вероисповедания, хотя лютеранство считалось в войсках официальной религией. Молитвы совершались два раза в день, и каждый солдат обеспечивался карманным сборником церковных гимнов, подходящих для битв.

Дисциплина в войсках была относительно высокой. Неукоснительно соблюдался приказ не нападать на больницы, церкви, школы и людей, связанных в той или иной мере с ними. Четверть нарушений, перечисленных в уставе, наказывалась смертной казнью, и в отсутствие короля полковники сами выносили приговоры [739].

Однако и суровые наказания могли оказаться недейственными, если бы не играла свою роль необыкновенная личность короля. Главной причиной беспорядка в любой армии всегда была несвоевременная и нерегулярная выплата жалованья, и эту проблему не могли решить ни Густав Адольф, ни Аксель Оксеншерна. Швеция была страной бедной, и канцлер, отвечавший за финансы, старался оплачивать военные расходы за счет податей и пошлин, взимавшихся в Риге и портах польского побережья [740]. Однако их не хватало, и часто случались перебои в доставке денежных средств. Густав Адольф платил своим солдатам в другой валюте. Он никогда не забывал об их благополучии, и если денег не было, то солдаты по крайней мере обеспечивались нормальным питанием и одеждой. Каждому выдавался меховой плащ, перчатки, шерстяные чулки и сапоги из водонепроницаемой русской кожи [741]. Как писал сэр Томас Роу, король не нуждался в деньгах, чтобы вдохновлять своих людей, им было достаточно его благоволения, дружеских слов и внимательного обхождения [742]. В исключительных случаях, и только в исключительных случаях, он позволял армии, в ограниченных пределах, добывать жизненные блага грабежом.

В этом и состояла обратная сторона восхитительной дисциплины в его армии. Когда по политическим или стратегическим соображениям Густав Адольф хотел разорить страну, он отпускал вожжи, и солдаты старались наверстать упущенные возможности.

Густав Адольф, помимо всех прочих достоинств, обладал и пропагандистскими навыками. За месяц или даже больше до отправки армии его агент Адлер Сальвиус будоражил всю Северную Германию разговорами о германских свободах и беззаконии имперских властей, а накануне высадки выпустил на пяти языках манифест, обращенный к народам и правителям Европы и провозглашавший поддержку королем прав протестантов [743]. Сразу же после высадки появился еще один манифест, утверждавший, что короля вынудила подняться на защиту угнетенных народов интервенция Фердинанда в Польше. Он тщетно пытался прийти к согласию с императором мирным путем, но и в Любеке, и в Штральзунде его посольства были отвергнуты. Поняв наконец, что германские курфюрсты не способны защитить свою церковь, он решил сам взяться за оружие [744].