Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

— В чем вы летали?

— Я летал в гимнастерке. Нам зимой выдали мехо­вые унты, меховые куртки. Но истребитель первым де­лом должен видеть, что у него сзади творится, а с этим меховым воротником ничего не видно. И я, никому ни­чего не говоря, подходил к самолету, отдавал куртку технику и летел в гимнастерке. В кабине тепло, ведь мы фонарь всегда закрывали, а собьют где-нибудь — за­мерзну, конечно, ну и черт с ним. Может быть, я по­этому и жив остался, что голова вертелась.

—  Сто граммов после вылетов полагалось?

—  Конечно, но пьяными мы не летали. У нас был за­веден порядок. В столовой стояли 3 стола — на каждую эскадрилью. На столах белоснежные скатерти, у каждо­го места прибор — вилка, ложка, стакан. Отдельно сто­ял стол командования, за ним сидели командир, зам­полит, начальник штаба и инженер. Если за столом хотя бы одного летчика нет, никто не имеет права начинать есть. Пришли на ужин, командир эскадрильи доклады­вает, что все в сборе, только после этого разрешают начинать. Старшина идет с красивым графином. Если эскадрилья сделала 15 вылетов, то в этом графине плещется полтора литра водки. Вот этот графин он ста­вит перед командиром эскадрильи. Комэск начинает разливать по стаканам. Если полные сто граммов — значит, заслужил, если чуть больше — значит, отлично справился с заданием, а недолил — значит, плохо ле­тал. Все это молча — все знали, что это оценка его дей­ствий за прошедший день.

—  Сколько вылетов делали в день?

—  Бывало один, бывало и пять, но таких дней, когда по пять вылетов делали, у меня за всю войну два или три. В основном делали до трех вылетов. В оператив­ную паузу практически не летали. Что считалось бое­вым вылетом? Если самолет пересек линию фронта, то это боевой вылет.

—  На «свободную охоту» выпускали?

—  У меня было или 1, или 2 раза всего, и то так, случайно. Там другие эту задачу выполняли.

—  Вы говорили, что вашего друга расстреляли в воздухе, — это практиковалось? И нами и нем­цами?

—  Немцы иногда это себе позволяли. С нашей сто­роны я таких случаев не видел. Русский характер такой. Вот когда сбивали и он садился, то это всегда добивали. А вот так, чтобы на парашюте, не помню.

—  На разведку погоды приходилось летать?

— Я не летал. На разведку погоды летали только опытнейшие разведчики, даже не каждого команди­ра эскадрильи посылали. Как правило, летал или сам командир полка, или его заместитель, или один из опытнейших летчиков. Был у нас и метеоролог. Ме­теослужба — это великое дело. На своей террито­рии специально ездили, находили местного жите­ля, который мог определять, какая будет погода. Ему бутылку поставишь, и он тебе все правильно расска­жет.

— Чувство страха возникало?

— Перед полетом у меня чувства страха не возника­ло. Почему? Ну, во-первых, мы пацаны были. Чего нам бояться? А во-вторых, я же первое время летал с Ре-шетовым. Мне с ним было не страшно. Самолет про­тивника заметить очень сложно. Его хорошо видно только на контрастном фоне — например, белых обла­ков, а когда погода непонятная, то очень трудно заме­тить. Вот у Решетова зрение было удивительное. Ле­тим мы с ним, он говорит: «Мессера» справа впереди 15 градусов чуть выше нас». Я не вижу! Проходит ка­кое-то мгновение, и появляются точки. Или он выходит из атаки и орет мне: «Гриша, смотри слева», и точно — слева на меня заходит немецкий истребитель, которо­го я там не ожидал! Так что в первых боях у меня по­явилась абсолютная, 100-процентная уверенность, что я с ним буду жить. Ну, а когда меня сбили и я посадил самолет, то понял, что смогу выкрутиться из любого положения. Так что страха не было, а вот насторожен­ность была, особенно пока не увидел противника. Ну, а как только увидел, сразу другим человеком стано­вишься, волнение уходит, остается только готовность к бою.

В архивных документах частей и соединений, в которых воевал Г.В. Кривошеев, отмечена только одна его воздушная победа: 21.02.45 в р-не Юж. Шютте в воздушном бою на самолете Як-1 лично сбил один Ме-109.

Источник:

ЦАМО РФ, ф. 31 гиап, оп. 273345, д. 1 «Сведения и отчетность о боевой работе полка» (за 1945 г.).

Сидят (слева направо): Коля Зонов - погиб в октябре 1943 г., Григорий Кривошеев, Вениамин Верютин - погиб в конце 1944 г., Гриша Куценко - погиб 8 мая 45-го, Семен Базнов - погиб в мае 44-го, Саша Ожерельев - погиб, ГСС Николай Выдриган - погиб в 1946 г., Иван Пономарев - умер в 1967 г., двое летчиков, не помню фамилии: были с нами мало - погибли, Иван Боровой - умер в 1956 г. Стоят (слева направо): ГСС Иван Пишкан -умер в 1972 г., ГСС Алексей Решетов - умер в 2001 г., Анатолий Рогов, Сергей Евтихов -умер в 1983 г., Николай Никулин, Борис Еремин, Николай Самуйлик - погиб в 1943 г., Сергей Филин, ГССФотий Морозов - умер в 1985 г., Виктор Ворсонохов, П. Газзаев, ГСС Игорь Нестеров-умер 21 мая 1991 г., Леонид Бойко-погиб в 1944 г., Иван Демкин, ГСС Валентин Шапиро.

Григорий Кривошеев (сидит слева)

Курсанты Качинской летной школы, бывшие одноклассники Семен Букчин и Григорий Кривошеев.

Букчин Семен Зиновьевич

Семен Букчин рядом со своей «аэрокоброй».

Я родился в мае 1922 года в Молдавии. В 1930 году наша семья переехала в Крым, в Зуйский район. Отец был простым рабочим, человеком религиозным.

Мой старший брат Александр родился в 1912 году. Был секретарем райкома и погиб в партизанском отря­де в Крымских горах в 1942 году. Средний брат Михаил был директором школы в райцентре, а в войну — моря­ком Волжской флотилии.

Рос я, как и большинство моих сверстников, идей­ным комсомольцем, и, когда в 10-м классе к нам в шко­лу приехал инструктор Качинского летного училища — набирать курсантов, я сразу стал проситься «в летчи­ки». Отобрали четверых, и, не закончив десятилетку, мы уехали в Симферополь, где следующие пять меся­цев занимались в аэроклубе. Здесь я совершил свои первые полеты на самолете У-2. После окончания мне дали отпуск домой. Я приехал, а отец ушел молиться. Захожу в синагогу и заявляю отцу и его товарищам: «Нет вашего бога! Сколько раз летал, а его не видел!..» Отец очень страдал от этих слов.

В конце апреля 1941 года нас, в числе 250 человек, в основном крымчан, зачислили курсантами в училище.

Про «Качу», я думаю, тебе рассказывать не надо — училище с дореволюционными традициями. В нем на старших курсах учились Василий Сталин, сыновья Ми­кояна, Тимур Фрунзе, сын Ярославского. Кроме того, первые дважды Герои Советского Союза Смушкевич и Кравченко учились именно в Качинской летной школе.

Мы были страшно горды тем, что являемся курсанта­ми, — в те годы стать пилотом было высшей честью, и все трудности учебы казались мелочами.

Дисциплина в училище была железная. Националь­ный состав был более или менее однородный, в основ­ном славяне, помню только еще еврея, по фамилии Миронов, и несколько крымских татар. Часто над ними неудачно подшучивали. Ребята придут в столовую, а кто-то из курсантов кричит: «На обед свинина!» Так они отказывались кушать, но в основном отношения между курсантами были дружескими. Да и времени свободно­го у нас — минут двадцать в день!

Начало войны я помню плохо. Собрали курсантов, объявили о немецком нападении и сразу перевели учи­лище на военное положение. Уже в августе 1941 года нас эвакуировали в Саратовскую область, на террито­рию бывшей Республики немцев Поволжья, в город Красный Кут. Как мы там жили и голодали, почитайте в воспоминаниях моего одноклассника Григория Криво-шеева. Без обмундирования, на скуднейшей тыловой норме питания, замерзая в землянках. Без малейшего представления о нашей дальнейшей судьбе, а тем бо­лее об участи наших родных в оккупированном нем­цами Крыму. Когда вышел приказ № 227, известный как «Ни шагу назад!», мы обнимались и плакали. Вот, думали, наконец-то перестанем отступать, освободим родных и уничтожим проклятых немцев! Там же, в учи­лище, летом 1942 года я вступил в партию.