Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Вообще взаимоотношения в эскадрилье были, как бы сказать, правильные, но и сложные, конечно. Быва­ли случаи трусости. От таких избавлялись. Один ле­тун — три вылета сделал и три раза бросил в бою веду­щего! Приходит в полк запрос. Надо послать на курсы усовершенствования одного летчика, имеющего не ме­нее 30 боевых вылетов. Приписывают ему ноль и от­правляют. Командир, может, и сохранил кого-то из лет­чиков, но, во-первых, он этому приписал ни за что, во-вторых, освободил его, дал возможность считать себя участником войны, а ведь на самом деле он трус.

У нас редко под трибунал отдавали. Только один раз я был свидетелем расстрела. При штабе дивизии служил повар. Я его немного знал, поскольку иногда там столовался. Однажды прилетаю с задания, к капо­ниру подруливаю, смотрю — в капонире сидит этот по­вар, а рядом с ним часовой, поздоровались, он заку­рить попросил, я ему дал: «Что такое? Чего здесь дела­ешь?» — «Расстреливать привели». Я это воспринял как шутку, пошел докладывать, доложил результаты выле­та. Иду, смотрю — самолеты садятся, целое предста­вительство, на опушке леса красный стол накрыт, яма вырыта, и приводят этого парня. Военный трибунал, 3 человека. Я недалеко стоял. Выносят приговор: «За убийство венгерской гражданки суд приговаривает к расстрелу». Подвели к яме, выходит старшина, достает наган, стреляет — осечка. Сам майор достал и выстре­лил. Потом я уже спрашивал ребят. Оказывается, он ночью деваху затащил на чердак, а когда начал ей в любви объясняться, то какой-то тяжелый предмет на голову ей упал и убил, — так рассказывали, а как на са­мом деле было — не знаю. Мы вообще мирных граждан не трогали. Мадьяры, румыны наши аэродромы чисти­ли, их никто не обижал. Они к нам тоже хорошо отно­сились. Я никогда не слышал слова «оккупанты», всег­да вежливые были. Чехи вообще перед нами стели­лись, такие вечера нам устраивали. Нас распределили вчетвером к одному лавочнику, там у него на первом этаже магазин, а мы вчетвером жили на втором этаже в комнате, столовая была напротив. А после ужина приходили — он нас всех угощал. Когда закончилась война, он нашей эскадрилье дал 12 посылок — кто се­стре послал, кто матери. Я вот сестре каракуль по­слал.

—  Были ли в полку приписки к боевым счетам?

— Со стопроцентной уверенностью могу сказать, что нет. Ни в полку, ни в эскадрилье. Командир полка Еремин был жутким педантом, за что его многие не лю­били.

—  Какнасчитывался сбитый самолет?

—  Когда я пришел, то, для того чтобы засчитали, нужно было 2 подтверждения: наземных войск и тех, кто с тобой летал. С появлением фотокинопулеметов (в конце 43-го они были у командира эскадрильи, а в 44-м они стояли почти у всех) стало несколько проще. Я не помню такого случая, чтобы просто на слово верили, в нашем полку такого железно не было. Это уже после войны некоторые стали себе приписывать.

—  Какова роль ведомого в полетах на разведку?

—  В одиночку летали только в сложных условиях, при ограниченной видимости, когда приходилось идти на малой высоте. В этом случае ведомому очень тяже­ло. Тут уже сам себе и бог и воинский начальник. Здесь нужно очень тщательно спланировать маршрут, чтобы обойти зенитные установки, близко не подходить к аэ­родрому противника, осмотрительность нужна. Но это бывало редко. В основном летали парой.

Задача ведомого — меня прикрыть. Летчик, кото­рый фотографирует и ведет разведку, он смотрит на землю, 90% внимания отдает земле, а ведь «шмитты» гуляют... Его безопасность нужно обеспечить. Поэтому, если летчик не уверен в своем ведомом, он начинает отвлекаться и некачественно выполнит разведку. Это очень ответственно, поэтому ведущий смотрит, «лазит по помойкам», как у меня один говорил, выискивает. А ведомый его прикрывает.

Я сначала был ведомым у Решетова. Он вскоре ска­зал: «Все, пора тебе ведущим ходить», а я говорю: «Ко­мандир, давай еще полетаем, я в себе уверен, но я не уверен, что у меня напарник будет такой, как ты». Я не подхалимничал, я просто чувствовал в нем силу. А ведо­мым я был неплохим. Меня всегда ведомым у начальст­ва ставили. Командир полка верил, что я не подведу, и я за все время ни одного ведущего или ведомого не поте­рял.

Потом я летал с Жорой Смирновым [Смирнов Георгий Кузьмич, младший лейтенант. Всего за вре­мя участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 само­лета. Сбит зенитной артиллерией противника в апреле 1944 г.]. Он уже был опытный летчик, и Решетов дал мне его, сказав: «Один раз ты ведущий, а он ведомый, другой раз наоборот». Правда, летали мы с ним недолго. Его сбила зенитка, когда они летели четверкой: замкомандира дивизии с ведомым Выдриганом и Решетов с Жорой. Он в плен попал, после войны вернулся, но его из авиации уво­лили. Потом Решетов дал мне Стадниченко, из Дон­басса, но он был щупленький, и я чувствовал — он не то чтобы как летчик слаб, но не может сделать того, что могу сделать я. Чуть прибавлю — он отстает, чуть резкий маневр — он оторвался. Не обижая его, мне да­ли белоруса Михалевича, мы с ним так и летали до кон­ца войны.

— На каких типах самолетов вы летали?

— Як-1, Як-7, Як-3, Як-7Б, Як-9, заканчивал войну на Як-9У. В каждой из этих машин есть плюсы и мину­сы. Як-3 легче всех и маневреннее, но запас горючего у него меньше. Для нас, разведчиков, он не подходил. Як-9 был хороший. Живучесть у всех была примерно одинаковая. Моторы водяного охлаждения были впол­не надежными, и управление им и винтом не мешало пилотированию. Так что на этих машинах вполне мож­но было драться с «мессершмиттами». Может, те слег­ка и превосходили наши самолеты по тяговооруженно-сти, но ведь важно, кто в кабине сидит, а по владению самолетом немецкие летчики нам уступали. Если сравнивать немецкие «Фокке-Вульф-190» и «Мес-сершмитт-109», то, по-моему, они оба хороши на всех высотах, и завалить что одного, что другого крайне сложно.

— Рациями пользовались охотно?

— Были моменты, когда деды не хотели ими поль­зоваться, даже бронеспинку снимали, потому что тя­желая. Ведь радиостанция РСИ-М поначалу была не­надежная. Ее надо было настроить, а потом волну зафиксировать барашком, а когда самолет летит, он же дрожит, и постепенно волна уходит. В ушах треск и шипение. Потом уже появились рации с фиксиро­ванными волнами, требовалось только каналы пере­ключать. Да и то на всех самолетах стояли только приемники, а передатчики только на машинах ведущих группы.

— Огневая мощь «яков» была достаточной?

— Да, вполне. Если ты умеешь прицеливаться и не открываешь огонь с 800 метров, как многие новички делали, то сбить самолет противника можно.

— На каких высотах чаще всего шли бои и какую высоту чаще всего выбирали для встреч с против­ником?

— Я разведчик, поэтому мне трудно говорить о воз­душных боях. Я получал задание принести планшет оп­ределенного масштаба, и я сам, ну, конечно, с помо­щью штурмана эскадрильи, полка, делал расчеты. Так вот, когда я делал расчет, я думал не только про план­шет, но и как его сделать так, чтобы не сбили. Взлетаю, ухожу на восток, набираю высоту 3000, потом разворот, и к линии фронта подхожу на 6000, чтобы меня МЗА не достала. С этой высоты я делал первую съемку. Даль­ше, если нужно сделать съемку более крупного мас­штаба, я снижаюсь и на максимальной скорости, на­бранной на пикировании, прохожу над целью. Если же говорить о боях, то, как правило, их вели на 2000—3000 метров, максимум на 5000. На 5000 уже нужно было ки­слородом пользоваться. Кислородное оборудование было, маски были, но их снимали, оставляя только мундштуки, поскольку маска затрудняла осмотр, — го­ловой-то крутить много приходится. Было такое прави­ло — осмотр восьмеркой: вперед, назад, под собой. Некоторые ребята с синей шеей прилетали. Были шел­ковые платки, но подавляющее большинство их выбра­сывало. Я осматривался в зависимости от обстановки: если у меня скорость 650, то я знаю, что меня никто не догонит. Если ведомый сзади, то тоже не очень вер­чусь — надеюсь, что он меня прикроет. Поэтому смот­рю, ищу, что мне нужно. Найти цель — это сложно. Вот задан район, а танков нету, и все! Поле и копны, а к копнам следы танковые. Когда у Решетова ведомым был, наши блокировали Никопольскую группировку. За­дача — не дать ей перейти Днепр. Переправ нет, а по рации передают, что уходят! Как уходят?! Мы полете­ли, смотрим-смотрим — нет переправ, и тут я вижу: здесь следы до речки доходят, и там, за речкой, следы начинаются. Докладываю, так и так, он: «Пойдем, про­летим еще раз», прилетаем — оказывается, они понто­ны поставили, потом их утопили, флажками обозначи­ли и идут по ним, а сверху их и не видно. А самолеты камуфлировали так, будто нет аэродрома. Посадоч­ные «Т» убирали, самолеты все закрывали (это и мы тоже делали) ветками. Очень трудно определить было. Или нужно было провокацию устроить, или быть очень внимательным. Так вот, когда я ищу и ведомый меня прикрывает, я все внимание на поиск обращаю, назад не смотрю. Но если я ведомый, то это моя обязан­ность — прикрывать, он там ищет, я на него только из­редка посматриваю, чтобы не оторваться, а так назад смотрю.