И дух наш молод

- Теперь, - говорили они, - мы зрячие и злые. Нам на конференции голову морочили: "Свобода... революция... большевики - предатели". Мы, как слепые котята, тыкались. Ленин нам все наше несознательное нутро перевернул, глаза открыл, показал правильный путь: войну кончать, с немецким да австрийским рабочим, крестьянином брататься. Наши враги - буржуи, помещики да их прихвостни любой масти, хоть немецкой, хоть русской. Меньшевиков и эсеров, как продавшихся буржуазии, посылать подальше. Такая у нас теперь - передай, браток, товарищу Ленину - программа.

Так они и действовали, возвратившись в свои части на фронт. Узнал я об этом из первых уст, из самого что ни есть достоверного источника.

В марте 1918 года, когда я приступил к формированию 2-го Петроградского отряда, Полухин со своей группой явился ко мне одним из первых. При освобождении Симбирска командовал в моем полку батальоном. Там же, на родине Ильича, в сентябре 1918 года стал коммунистом.

Вот что мне напомнил скромный бюст Ленина в Лейпциге.

У Горького

"Не спеши хоронить". Трудный разговор. "Может, вы и правы..." Снова голос Буревестника. Возвращение (28 мая 1928 года).

Июнь выдался очень напряженным. Я ночевал обычно в казармах и лишь изредка у тетки Марии в Шелковом переулке.

...Ночью сквозь сон услышал громкий шепот. Узнал теткин говорок и Митин голос. Член полкового комитета, активный член "Военки", он часто вот так неожиданно то появлялся, то исчезал. Каждый его приезд был для меня большой радостью. На этот раз Митя приехал не один, а с двумя фронтовыми товарищами. Запастись литературой, газетами ("Я думаю, нигде в мире не ждут теперь газеты с таким нетерпением", - сказал он).

Утром мы всей группой отправились в особняк Кшесинской. Зашли на книжный склад, быстро, благодаря моей "протекции", нагрузились брошюрами, "Солдатской правдой", "Правдой". Лицо Мити сияло. Неожиданно предложил:

- Айда, братуха, с нами к Максиму Горькому... Это рядом.

- К Горькому?!

Я опешил. Митя, заметив мое удивление, стал объяснять:

- Мы на полковом собрании порешили при случав побывать делегацией у Алексея Максимовича, поговорить по душам, по-пролетарски. Очень нас один вопрос волнует.

- Станет Горький с тобой разговаривать. Он теперь в "Новой жизни"{70} сидит, временных поддерживает, шлет им приветствия. Большевиков в своих статьях поругивает. Был Орел, был Буревестник, да весь вышел.

Митя возразил, как-то вмиг посуровев:

- Не спеши хоронить. Горький - талантище. Много у нас, пролетариев, таких Горьких? Вспомни, как читал его рассказы. То-то. Поговорить надо, объясниться. Может, человек ошибается. Ну, решай: идешь с нами аль нет?

Шли мы по Кронверкскому проспекту минут пять-шесть - не больше. Митя за год до этого по поручению своих товарищей - бастующих рабочих "Тильманса" уже бывал здесь{71}. Алексей Максимович передал тогда в помощь семьям бастующих деньги, небольшую библиотечку.

Нас провели в гостиную, попросили подождать. Какой он - Горький?

...Встал в дверях высокий, худой, сутуловатый, в темном костюме. На щеках - бледноватые оспенные пятна. Морщинистый высокий лоб с зачесом коротких волос, нахмуренные клочковатые брови над глубоко запавшими глазами. Колючие моржевидные усы. Все это делало лицо Горького сосредоточенным, даже угрюмым. Глаза, цепкие, острые, все схватывающие, на какое-то мгновение остановились на каждом из нас.

Митя встал.

- Мы - делегаты фронта. Пришли к вам, Алексей Максимович, по настойчивой просьбе товарищей. Поговорить надо.

Горький согласно кивнул, широким жестом руки пригласил нас в столовую. Мы уселись за чайным столиком. Принесли чай, сухарики. Воцарилось неловкое молчание. Алексей Максимович подбадривающе улыбнулся, лицо его просветлело. Обычно спокойный, выдержанный, Митя заговорил взволнованно и страстно:

- Дорогой Алексей Максимович, долго, скрытно и мучительно болею о вас. Вы - горячо любимый мною писатель. Мы, рабочие, давно считаем вас другом и учителем, главное - товарищем. Но вот читаем "Новую жизнь", статьи, подписанные дорогим нам именем, - и ничего не понимаем. Вы - наш и не с нами. Зовете нас помочь строить новое государственное здание. Кого зовете? Власовых?{72} Кому помогать? Адвокату буржуазии Керенскому? Господину Рябушинскому? А отношение к миру? Вы пишете: у России в настоящее время меньше оснований, чем когда бы то ни было, стремиться к миру во что бы то ни стало. Значит, мир почетный? На условиях, выгодных кому? Изможденному народу, которому война нужна, как пятое колесо в телеге, или тому же Рябушинскому, правительству буржуазии?

Что же происходит, дорогой Алексей Максимович? Как же случилось, что вы и мы, вы и Ленин - по разным сторонам баррикады?

Горький нахмурился:

- Ленина не трогайте. Ленина от Горького не надо защищать. Владимира Ильича всегда любил, люблю, что бы ни говорил. Но... Платон мне друг, а истина дороже.

- В чем же она, эта истина?

- А много ли в вашем полку бывших рабочих?

- Не очень. Крестьян в четыре-пять раз больше. А бывает - и в десять.

- Вот видите. Я, признаться, и не ждал другого ответа. Хотите отобрать власть у Временного правительства. А кому отдать? Темному, невежественному, утопающему в предрассудках, одичавшему за войну крестьянству? Сколько таких, как вы, образованных рабочих в России? Ну, тысячи, десятки тысяч. Горсть соли в крестьянском океане, в тусклом, засасывающем болоте. Растворитесь, погибнете. Я знаю, я познал на себе темную, страшную силу деревни. Не рабочий класс и крестьянство - тут мы расходимся с Лениным, а рабочий класс и образованная, техническая интеллигенция могут спасти Россию.

Приводил в доказательство факты, слухи, часто повторяя: "Мне пишут", "Мне рассказывали". Глухо покашливая, говорил об аграрных волнениях, самосудах ("матросы на улицах Кронштадта убивают каждого попавшегося офицера"), о бессмысленном, диком разрушении культурных ценностей ("жгут картины, книги, разбивают скульптуры").

Горький говорил искренне, с глубокой болью, чувствовалось, что сам он верит всем этим страшным картинам, в которых, как я теперь понимаю, причудливо переплелись факты и фактики, действительно имевшие место, злобный вымысел врагов революции и... воображение художника.

Все у Горького сводилось к одному: растут темные, звериные инстинкты толпы, жестокость улицы. Только в союзе с интеллигенцией, только огнем культуры можно "прокалить и очистить от рабства народ", "спасти страну от гибели".

Тут я не удержался. Рассказал о том, как был растерзан солдатами в февральские дни капитан Джавров, Так ведь это зверь, истязатель. Что заработал, то и получил. В разговор снова включился Митя:

- Разве мы, Алексей Максимович, против культуры? Но начинать надо с революции социальной, А что касается одичания и звериных инстинктов улицы, толпы, многое, поверьте нам, преувеличено. Солдаты, торгующие турчанками, да ведь это напраслина, чушь, распространяемая людьми, которые хотят настроить Россию против солдата. Пришлось мне и в Кронштадте побывать. Да, были одиночные случаи расправ над офицерами, известными своей жестокостью. Но ни один волос не упал с головы того, кто относился к матросам по-человечески, Народ в массе своей справедлив. Приезжайте к нам в полк. Побывайте в казармах, у рабочих, поговорите с людьми - сами убедитесь.

Горький слушал Митю с большим вниманием, и, хотя на лице его промелькнуло недоверчивое выражение, глаза писателя заметно подобрели.

- Может, вы в чем-то и правы. - Лицо Горького преобразилось, глаза с голубинкой сузились и, казалось, совсем ушли под густые брови. - Если не во всем, то в главном. Да, я бы очень хотел, - добавил он тихо, - чтобы правы оказались вы.

...Мы ушли, так ни в чем и не убедив Горького. Но Митя почему-то повеселел и на обратном пути все повторял:

- Поймет. Вот увидишь: он будет с нами.

Два года спустя в дни затишья на Восточном фронте в небольшом уральском городке Насибаш мне попался свежий номер журнала "Коммунистический Интернационал". Я очень обрадовался, увидев среди других авторов знакомое имя - Горький. Его статья называлась "Вчера и сегодня".