Сталин. История и личность

Преклонение Джугашвили перед Лениным нисколько не шло вразрез с его честолюбием и самолюбованием. Напротив, оно усиливало эти черты. Во-первых, Ленин был живым примером возможности достижения на поприще революционной политики высокого положения. Во-вторых, Ленин убедительно доказывал, что в этой сфере было достаточно места не только для одного гиганта. Он ведь призывал других встать рядом с ним во главе движения и разделить славу победы, а в книге «Что делать?» подробно излагал мысль о том, что социал-демократия нуждается в таких же «корифеях», которых выдвинуло из своей среды народническое движение 70-х годов XIX столетия. Для Ленина партийное членство было синонимично руководству массами. По его словам, «идеалом» социал-демократа являлся не секретарь тред-юниона, а «народный трибун», умевший откликаться на все и всякие проявления произвола и гнета, владеющий искусством конспирации, закаленный в житейских невзгодах и трудностях. Так почему бы не завоевать себе видное место рядом с горным орлом? Почему бы не стать товарищем Ленину, его правой рукой, вторым «я», Лениным II?

Мы не знаем, выразил ли Джугашвили свои размышления именно такими словами. Однако, настойчиво подчеркивая в ранних работах тему революционного героизма, он тем самым показал, что его мысли устремлялись в данном направлении. В 1910 г. в приветственной статье, посвященной 70-летнему юбилею вождя немецкой социал-демократии Августа Бебеля, Джугашвили писал: «Кто не знает Бебеля, маститого вождя германских рабочих, когда-то “простого” токаря, а теперь знаменитого политического деятеля, перед критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали “коронованные особы”, патентованные ученые, слову которого, как слову пророка, внимает многомиллионный пролетариат Германии?». Затем он поведал о том, как Бебель вышел из «рабочих низов», чтобы превратиться в «великого борца всемирного пролетариата», и добавил, что только марксизм мог обеспечить широкий простор кипучей натуре Бебеля, неутомимо рвущегося к разрушению старого, гнилого капиталистического мира. И в заключение он, явно имея в виду ленинскую мечту о выдвижении «из наших рабочих русских Бебелей», заявил: «Да послужит он примером для нас, русских рабочих, особенно нуждающихся в Бебелях рабочего движения»³⁷ Ранее в статье, посвященной памяти умершего товарища Г. Телия, прозвучала похожая нота. Воздав должное этому «апостолу марксизма (большевизма)», которого отличали неиссякаемая энергия, глубокая любовь к делу, геройская непреклонность и апостольское дарование, Джугашвили продолжал: «Только в рядах пролетариата встречаются такие люди, как Телия, только пролетариат рождает таких героев, как Телия, и тот же пролетариат постарается отомстить проклятому строю, жертвой которого пал наш товарищ — рабочий Г. Телия»³⁸. В обеих статьях Джугашвили писал о лицах такого же низкого происхождения, как и он сам, которые, идя различными путями, стали революционными героями. Примечательно также и то, что, по его мнению, главная миссия революционного героя — мстить. Статья о Г. Телия была подписана псевдонимом Ко.

Совершенно ясно, что убедительная сила политической аргументация Ленина была не единственным фактором, способствовавшим превращению Джугашвили в пылкого ленинца. Здесь сказалась и ощущавшаяся молодым бунтарем потребность в психосоциальной идентификации³⁹. Он не только заимствовал у Ленина концепцию общности, которая помогала вести одинокую жизнь партийного подпольщика и изгоя; в то же самое время он создал концепцию самого себя, которая гармонировала как с потребностью в самоидеализации, так и с его ролью революционера. Ленинизм утвердил его как Кобу, народного героя — мстителя и одновременно открыл возможность стать членом братства профессиональных борцов с существующим государственным строем — братства, названного Лениным «партией». Ленинизм, таким образом, помог ему смоделировать для себя величественный образ благородного революционера. В ли-

це Ленина он дал Джугашвили высокочтимого вождя, живой пример вершины той славы, на которую он сам мог бы подняться как товарищ по оружию этого вождя. Не удивительно, что Джугашвили стал самым ревностным сторонником Ленина на Кавказе и старался, где только возможно, во всем подражать своему герою. Теперь у него был внутренний компас, которым он будет стараться руководствоваться до конца дней своих. .г

Смена национальности

Все это самым решающим образом повлияло на национальные чувства Джугашвили, серьезно ослабив духовную связь с грузинским народом. И вовсе не потому, что партия, в которую он вступил, называлась Российской социал-демократической рабочей партией. В конце концов, в ней было много других грузин, которые тем не менее не перестали чувствовать себя грузинами. В случае с Джугашвили столь разительные последствия партийного членства объясняются прежде всего его отождествлением со своим героем — Лениным. Горный орел был не только великоросом, но и ярчайшим примером истинно русского революционера-интеллигента. Походить на него значило, помимо прочего, сделаться русским. Для этого Джугашвили располагал нужными языковыми предпосылками. Хотя по-русски он говорил с грузинским акцентом, сам язык, однако, уже не был для него чужим. Ко времени переезда в 1907 г. в Баку он владел русским настолько, что свободно писал на нем статьи и использовал в качестве разговорного языка. Таким образом, чтобы стать русским, требовалось, в сущности, только начать рассматривать себя таковым и духовно порвать с собственной грузинской натурой.

И если сделать первое Джугашвили побудило стремление к идентификации с Лениным, то пойти на второе его заставили совсем иные чувства. Как мы уже знаем, Джугашвили перессорился со многими видными грузинскими социал-демократами и в партийных кругах Грузии заслужил репутацию человека с трудным и скандальным характером. На грузинской революционной арене не имели успеха ни он сам, ни социал-демократическое течение, к которому он примыкал. В том, что Грузия ни ему, ни большевизму не раскрыла объятий, Джугашвили не был склонен винить ни себя, ни большевизм, а саму Грузию. Он, по-видимому, объяснял это ее относительной отсталостью. Так, манера сопоставления Тифлиса и Баку в одном из «Писем с Кавказа» в 1910 г. кое-что говорила как о его чувствах, так и об этих городах. Баку он с восхищением рисовал пульсирующим центром нефтяной промышленности, где твердая классовая позиция большевиков находила живой отклик у рабочих. А вот Тифлис, где было всего около 20 тыс. промышленных рабочих (т. е. меньше, чем солдат и полицейских), представлял интерес лишь «как административно-торговый и “культурный” центр Кавказа». Отдаленность от крупных рынков России, по его словам вечно живых и бурлящих, накладывала на Тифлис отпечаток застойности, а отсутствие острых классовых столкновений, свойственных крупным промышленным центрам, превращало его в «нечто вроде болота, ждущего толчка извне»⁴⁰. В самих этих строках и между ними проступало этакое пренебрежение, как будто автор уже отмахнулся от Грузии, считая ее с революционной точки зрения провинциальным захолустьем. В них также отразилось благоговение перед всем величественным, которое по всем признакам, вероятно, наложило свой отпечаток на подсознание Джугашвили. Отождествить себя с Россией означало сделать полем своей революционной деятельности не какую-то маленькую Грузию, а всю огромную империю, занимавшую шестую часть земного шара. В то время для ощущения исторического предначертания ему большего и не требовалось. Будущему проповеднику социализма в одной, отдельно взятой стране, взиравшему на происходящие события из Баку 1910 г., эта гигантская страна казалась адекватной самым высоким устремлениям.

Говоря о концепции, которая сложиласьу Джугашвили о самом себе как большевике, не следует упускать из виду и классовый компонент. Отдельные места в его статьях того времени полны чувства гордости за большевиков — подлинно пролетарскую фракцию социал-демократической партии. Вернувшись в 1907 г. с Лондонского партийного съезда, он сообщил в русской газете «Бакинский пролетарий», что среди большевистских делегатов было больше фабрично-заводских рабочих, чем среди меньшевистских. Затем он писал: