Дети Балтии-2. Сатурново Дитя(СИ)

Надо было ещё подумать о том, что будет с его карьерой. Наверняка, ничего хорошего. В произошедшем была и его, Кристофа, вина. Он хлопотал за Вейротера, предложившего провальный план. Он впустил в свой Штаб генерала Савари, который мог втихую снять копии с диспозиций, подслушать разговоры, увидеть расположение войск и сделать соответствующие выводы, а потом передать всё, что узнал, своему повелителю. Он, в конце концов, не был рядом с императором во время этого бесславного события. Хороший же генерал-адъютант получается! А если бы Александра зацепила шальная пуля? А тут ещё вот такие дела... Дочка его, Магдалена, красивая девочка, плоть от плоти и кровь от крови... Как же так? Впрочем, маленькие дети и болеют, и, бывает, умирают. Как и юные девицы. Это жизнь. Причину смерти невесты Иоганна Катарина не указала, и граф отчего-то подумал - чахотка. Было от чего Эрике впасть в чахотку, если честно... Но как бы Гансхен не сделал чего с собой. Это он и отвечал младшей сестре: "Дождитесь его, не спешите сообщать, а если сообщите - никогда не оставляйте одного". Матери он не стал писать - скоро увидятся.

Итак, приехав в столицу, он зашёл в свой тёмный дом, сделал жест слуге, который было обрадовался его возвращению живым и решившему разбудить всех, сбросил шинель и шляпу на его руки, упал на диван в гостиной и заснул.

Проснувшись, почувствовал, что кто-то гладит его по волосам и плачет. Да, она. Та, о которой граф не думал. Дотти. Бледненькая, тоненькая, рыжая его девочка.

- Адольф сказал, ты был ранен, - шептала она.

- Он преувеличивает. Пустяки. Пара переломанных костей, - сказал он и встал.

- Наша девочка... - начала жена.

- Я знаю, - оборвал он. - Мать написала.

Было ещё темно. Граф не знал, который сейчас час, и не хотел узнавать. Он прошёл в свою спальню, шёпотом приказал слуге сделать ванну, сбросил с себя одежду и погрузился в тёплую воду. Потом лёг в кровать.

Доротея ждала его в постели. В свете ночника она казалась белым призраком, смутным духом. И она продолжала плакать - сейчас её муж был особенно похож на её дочку, и, Дотти была уверена, сходство со временем усилось бы многократно. И да, он изменился. А может быть, она просто отвыкла от Кристофа.

- Не терзай себя, - проговорил он внезапно. - Всё равно ты бы ничего не смогла сделать.

- Что там было? - спросила она, взглядываясь в лицо графа.

- Ад.

Дотти поверила ему - по её глазам было видно. Потом она задула свечу. Опять погладила его по волосам, по лицу, по шее, прикоснулась к тому месту, которое мучило его уже три недели. Как ни странно, боль начала куда-то отступать. И место боли начали занимать другие, куда более приятные ощущения.

- Я не знаю, как я жила без тебя, - шептала графиня. - Мы никогда не должны расставаться. Никогда. И... если что было раньше - прости.

- Это ты меня прости, - сорвалось с его уст. Он прижал её к себе, теплую, живую, хорошую. "О тебе, моя радость, я мечтал ночами..." - откуда это? Сломанное ребро вновь напомнило о себе, он невольно застонал. Дотти отстранилась. И сделала всё сама, аккуратно, сев на него сверху, подарив ему - и себе - наслаждение. Никогда - ни до, ни после - они не были близки с такой трепетной нежностью. И потом, лёжа в объятьях друг друга, они продлевали это наслаждение.

- Отчего умерла Эрика? - вдруг спросил он. - Чахотка?

- Скарлатина, - сказала Дотти с грустью.

- Это же детская болезнь.

- Болезнь детская, умирают от неё взрослые.

Потом она рассказала всё, что произошло. Рассказывала Дотти долго, взахлёб, словно её кто-то торопил. Кристоф заснул под её голос.

Утром она провела его в детскую. Показала сына. Он оглядел ребенка без каких-то эмоций - большой, крепкий мальчик, с пухлыми ручками, непонятно на кого похожий. Волосы редкие, чуть вьются, рыжеватые, как у его матери, а глаза ярко-голубые.

- Кто придумал назвать его Павлом? - спросил он у жены.

- Твоя мать. Я хотела в честь тебя, но фрау Шарлотта отговорила.

- Правильно сделала, - усмехнулся он. - Не надо ему повторять мою судьбу.

Граф подошел поближе к своему мальчику. Ребёнок при его виде улыбнулся бессмысленно, но радостно. Кристофу захотелось взять сына на руки, но было жутко - вдруг он его уронит и что-то сломает.

- Он не пойдёт по военной части, - отчего-то сказал он, после того как вышел из детской. - Ни один мой сын не станет офицером.

"Что же он там видел?" - подумала Дотти, когда они сидели за завтраком. Графиня ничего не ела, а смотрела на мужа - и не могла понять: кто-то из них изменился, или она, или он, но Кристоф казался вовсе не таким, как раньше. Почему - непонятно. Он не стал выглядеть старше, худее, мрачнее. Но в нём чувствовалась какая-то потерянность.

- Жанно пропал без вести, - произнес он скорбно. О другом он не мог говорить, а говорить - отчего-то он понимал это - было просто необходимо.

- Я знаю, - Дотти побледнела. - Но мы надеемся на лучшее.

- Я буду справляться о его судьбе. Не исключено, что он в плену. И да, - он вынул из кармана небольшую шкатулку, протянул ей. - Тебе.

В шкатулке лежал купленный им по случаю алмазный гарнитур - красивое колье тонкой работы, серьги, инкрустированный гребень.

- За что? - вздохнула жена.

- За сына. Наследника, - произнес он.

- Главное же, что ты вернулся, - вздохнула Дотти. - Сколько не вернулось...

Никогда граф Ливен-второй не ощущал себя столь любимым. Ни "до", ни "после". Поцеловав жену, он ушел на службу. Работы оставалось ещё очень много. И ему было необходимо забыться в делах, чтобы не думать, не терзаться чувством вины, не грустить из-за потерь. Мир снова обретал для него привычные краски. И в этом заключалось его тихое счастье - радоваться тому, что стало привычным.

Ревель, январь 1805 г.

Иоганн фон Ливен выслушал сбивчивый рассказ сестры о смерти своей невесты. Словам было сложно поверить - всё напоминало какую-то нелепую случайность, какую-то выдумку, наскоро состряпанную, чтобы скрыть... Что можно скрыть? Граф часто слышал о "венчании увозом", и ему в голову пришла сумасбродная мысль, что Эрику увёз какой-нибудь проезжий молодец, а ему сообщают о её смерти, чтобы не марать его честь. Поэтому он не спешил ни гневаться, ни отчаиваться. Его странное "равнодушие" удивило Катхен. Она подумала - наверное, всё было не так, и любви там великой не было, и вообще, всё сложно.

После того, как сестра рассказала ему обо всем, что случилось месяц тому назад, не стесняясь лить слёзы, Иоганн отправился в замок Разикс. Вилли осмотрел его с ног до головы, грустно улыбнулся и проговорил:

- Такая вот судьба.

Его проводили на кладбище. Он встал на колени, прямо в снег, вспомнил - когда-то это уже было... или не было... или должно было быть. Почувствовал, что очень хочет умереть. Потом понял, что уже ничего не хочет. Эрика должна быть его женой, матерью его детей, хозяйкой Керстенхоффа, но вместо неё, живой и тёплой - могильная плита с длинным перечнем имён и краткой надписью "И от роду ей было семнадцать лет". Небо над ним висело свинцовое, балтийское. Сырость пробирала до костей. Он посмотрел на своё тонкое запястье. Увидел браслет, сплетённый из волос его невесты. "И всё равно не верю, что тебя больше нет..." - прошептал он. - "Но как же я хочу быть с тобой. И я буду с тобой".

Все, словно сговорившись, не оставляли его наедине с самим собой. Гансхен ходил по Ревелю, как неприкаянный, о чём-то говорил и долго пил с Кристофом фон Бенкендорфом, слушал какие-то слова, просыпался каждое утро, переодевался, думал о своих будущих назначениях - в общем, дел хватало. Но ночью наступала тоска, настолько сильная, что напоминала боль физическую, и он вспоминал о том, что может в любой момент зарядить пистолет, покончить со всем этим и уйти туда, куда ушли слишком многие. Граф думал не только о том, что остался, по сути, один, так же, как начинал, но и о бессмысленности дальнейшей своей жизни. Кто он? Чего он добился? Да, нынче числится в генерал-майорах, но вовсе не за боевые заслуги, а потому что "так вышло". Более ничего в его жизни значимого не произошло. Даже на войне он не смог проявить себя. Затем ему пришло письмо от матери. И он поехал в Петербург, сам не зная, зачем.