Тяжело ковалась Победа

В теплую погоду во дворе гам стоял. Пока за город не выедут, матери и бабки глаз со своих детей не спускают – то и дело выглядывают из окон.

Слушая Алексея Михайловича, Юрий Павлович вспоминал толстую инженершу с визгливым голоском из своего двора. Высунется, бывало, из окна третьего этажа и кричит своим визгливым голосом: «Гогочка-а-а! Не хочешь ли кашки с маслом?» Он что-нибудь пробурчит, стыдясь детворы. А она опять: «Гогочка-а-а! Не хочешь ли кашки с молочком?» – «Не-е-ет!» – уже почти с ревом вскрикивал Гогочка. У ребятни в это время аппетит разыгрывался. Все недоедали, голод всюду был. Они с удовольствием бы съели и с маслом, и с молочком, а потом в отместку дразнили: «Го-го-чка, съешь кашки». Бутуз краснел, бычился, но всюду плелся за ними.

– Сорванцы наши уже вовсю хулиганили, – продолжал Алексей Михайлович. – Летом и осенью арбузные корки под ноги прохожим пуляли: дощечку с гвоздиком от фруктового ящика подберут, огрызок на гвоздь наколют, а потом о стоптанный каблук – и… корка стрелой под ноги прохожим. Наступит случайно дамочка – и навзничь с криком! А они ухмыляются. Дворник как-то засек Ваньку и привел его к родителям за ухо, скандал был. И Тимофей с ними туда же – даром что карапуз, не отставал. Он любил ходить со старшими в магазин, где за стеклянной витриной был насыпан песочек, река нарисована, маленькие куколки там, как дети, купались – красиво… А в углу магазина стоял огромный медведь, раскрывал пасть и отрывисто выкрикивал: «Все, для, детей! Все, для, детей!»

Матвей, старший сын Федора, после армии на землемера выучился, съемки какие-то в пригороде все делал. На родину еще смотался, женился там на своей ягодиночке – Наденьке, дочери богатого мужика, торговавшего с англичанами лесом. Самого-то мужика арестовали одним из первых, сразу после прихода красных, и куда-то сослали. Жена так ничего о его судьбе и не добилась от властей. Говорили, что у него золотишко было и счет в английском банке. Матвею только столового серебра немного и досталось. Да он особо и не печалился. Мужик он был деловой, работящий – на нем, бывало, муха не усидит. Вокруг Наденьки женихов столько крутилось, что она не знала, кого выбирать, все кочевряжилась: тот нехорош, этот непригож… Когда молодцов поубавилось (кто погиб, кого забрали), делать-то уж было нечего – пошла за него, а теперь недовольство, как нарыв, покоя не давало. Матвею откуда было знать, что за семейная жизнь, – думал, так положено, подлаживался. Зато характер супруженьки познал полной мерой. Если что не так, она вспыхивала как порох. В такие минуты Надежда почти не владела собой. Она дня не могла провести спокойно – все корила его и ругала. Такая изъедуха – не приведи Бог, хуже любой барыни: не тронь, не задень, слова не скажи, только чтоб все по ней.

Первое время он в городе работал, так она из себя выходила. Это же не деревня – на поветь или на скотный двор не выбежишь, если в голове бурлит, а на языке слово не держится. А тут можно было только в узеньком коридорчике или у входной двери, возле уборной, где вода журчит, а на столах примусы фырчат. Это уж потом Матвей в пригород перевелся, только на выходной приезжал – и то она успокоиться не могла, денег ей было мало.

Дядя Федор и тетка Александра сразу Матвею говорили: не женись, век будет упрекать, что на богатство позарился, – так не послушался. Сколько они жили, столько она и скандалила. Ровно задалась вымотать ему нервы. Обязательно что-нибудь на смех поднимет: не походочку (он чуть косолапил), так говорок… Из мужицкой семьи-то, не очень речист. А уж она гордилась: и отцом, и что домработницу в доме держали, и что старые платья не нашивала. Зазнайства в ней было через край.

Матвей во всем уступал жене.

В ту зиму, когда Кирова убили, Тимоша под сани угодил. Бабка его укутала, и он потопал через Гороховую: мать там за керосином в очереди стояла.

«Ай-яй-яй! Извозчик собаку задавил!» – закричали женщины и побежали на мостовую. А там окажись ребенок! На счастье тетки Лиды, ломовик гнал порожняком. Тимоша остался жив, колени только полозом помяло. До самой войны летучей мазью в квартире пахло – по вечерам все тер.

Василий жаловался, что устает на стройке. Максим подучил его жестяному делу, устроил в мастерскую по ремонту посуды и примусов. Поработал он там – освоился, ну и вольности стал позволять.

Сказывал: возвращаюсь после шабашки на трамвае, стою на задней площадке тихо-мирно, чтобы и виду не подать, что чекушку приголубил, – вдруг двое граждан заспорили. Один говорит: мужик пьяный, надо в милицию его сдать. А другой, в галстуке, возражает: никакой он не пьяный, никому не мешает, не за что его в милицию. Это, мол, его право, как домой добираться – идти или ехать. Было это в тридцать восьмом – кажись, после принятия сталинской Конституции. Тогда на каждом углу все о правах судачили. Бывало, только и слышишь: «Вы не имеете права!» – «Нет! Это у вас нет такого права!» А на самом деле никакого права ни у кого и в помине не было. Так вот. Пока эти двое спорили, Василий хотел сойти на остановке – от греха подальше. Мужик стал его задерживать, Федорович не давался – завозились. Милиционер тут объявился, увел их: все трезвые, а Василий пьяный. Дали год за хулиганство. Культуру тогда прививали.

– Народу в тридцатые много понаехало… Культуру сразу не привьешь, – поправил Юрий Павлович.

– Пожалуй, но порядок был. Дворниками всюду мужиков держали – хулиганить побаивались. Это уж после войны бабы больше, – уточнил Алексей Михайлович. – Да. Ну так вот. Освободился это он, а где-то через полгода опять беда его подстерегла. Мужик он был увалистый, неторопливый, но своенравный. Бывало, хоть скорее того надо – не побежит. А тут перед войной, на его несчастье, указ вышел: опоздал – три месяца пятнадцать процентов зарплаты отдай, еще больше опоздал – шесть месяцев двадцать пять процентов высчитывали. Он платил и пятнадцать, и двадцать пять, но характер не изменил. Это так его злило, что он уже и в выражениях не стеснялся. А там и до беды оказалось недалеко. Возвращается он как-то домой после получки, выпивши. В те годы часто по радио пели: «Нам песня строить и жить помогает…» Остряки по-своему ее переделали – безобразничали тоже. Ну вот. Идет это он – и во все-то горло, на всю-то Гороховую: «…И кто с пол-литрой по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…» Его забрали… Пока сидел, еще что-то там про Кирова намолол: убили, мол, его, чтобы Сталину не мешал. Ну и дали… десять лет. Тогда ухо-то востро надо было держать.

Федор так дворником и работал: зимой снег в Фонтанку сбрасывал, летом мостовую поливал. Ребятишки в жару вокруг него кружились тучей: «Дядя Федя, нас облей! И водички не жалей!» Сноровка у него ко всему была. Вот только язык свой прикусить не мог. Привыкли они в деревне верховодить – и здесь уняться не могли. Забрали его однажды ночью. Говорили, будто болтнул какую-то глупость.

Многие тогда по ночам тряслись… А с рассветом радио гремело: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Говорили, будто припомнили ему, что он сын кулака, замышлял якобы на родине что-то против властей, – и его без права переписки… Александра все посылки ему пыталась отправить, но ничего не принимали: постоянного адреса, мол, еще нет. А его, оказывается, как позже узнали, тогда же и шлепнули. Некогда, видать, было разбираться. Не успевали…

Шел тридцать седьмой…

Юбилей Пушкина отмечали. На тетрадных обложках – дружина вещего Олега, а по их ножнам буквы: «Долой ВКП(б)». Тетрадки тут же изъяли.

Тимофей в нулевой класс тогда ходил, сообразительный был: ручонки под стол спрячет – и пальчиком кусочки жира из ломтика колбасы выпихивает. Хоть и нечасто лакомиться приходилось, но иногда перепадало. Первое время его все по очереди спрашивали: «Тимоша, как учительницу твою звать?» – «Рожа Ишаковна». Вначале он ничего не подозревал, бурчал в ответ – и все, но общий хохот, видать, к чему-то надоумил. Быстро он как-то научился выговаривать.

Летом этого же года нашли шпионов среди командиров Красной армии. Тоже почти всех к высшей мере.