Тяжело ковалась Победа

Вот сюда я и приехал после армии, а Никита в деревню укатил и устроился там молотобойцем в промысловую кооперацию. Вскоре ягодиночка оженила его и увела к себе.

Я нанялся рабочим по двору на фабрику «Рот-Фронт», где матушка шапки и однопалые рукавицы для красноармейцев шила, родитель грузы по городу на тележке развозил. Иногда я помогал, по выходным, а в обед да вечером – матушка. Везем, говорила, тележку по улице – вроде и ничего, колеса с булыжника на булыжник перескакивают. А как на мосты заезжать – хоть по Гороховой, хоть на мост Лейтенанта Шмидта – тут уж я с такой натугой упираюсь, прямо из последних сил. Прохожие, бывало, подскочат и выхватят ее на горб-то. А уж там она опять почти сама перескакивает с камня на камень, и мы отдышимся. Помогали все больше при галстуках да в шляпах, а мужики – редко когда.

Я в артелях дрова с барж разгружал. Осенью и зимой с лучковой пилой по дворам ходил – дрова разделывал, дровоносом нанимался. С Матреной вот в соседнем дворе и встретился. Она прислуживала у врача. Из Вологодской губернии девица, опрятная и старательная. О женитьбе я в ту пору подумывал. Страдал тогда душевно: из головы не выходила моя зазнобушка. Вот и решил съездить к месту своей бывшей службы – узнать, не вернулась ли моя песенница, прежде чем на что-то решиться.

Приехал, покружил вокруг заросшего пепелища, где их дом когда-то возвышался, – живого следа не нашел. Никто о них так ничего и не слыхал, как сослали… Посидел вот здесь утром на бережку, послушал ее голос, который будто вместе с туманом из воды поднимался, – и такая тоска взяла… Не знал, как дальше быть… Погрустил тут несколько дней, а потом отправился к себе на родину – повидать свою ягодиночку. Когда-то мы на санках с угоров корабликом катались: они с подружкой сидели лицом к лицу, а я между ними мачтой стоял. Как упадем в снег, так целоваться. Она, по-моему соображению, никуда не могла деваться. Да и женихов у нее на примете вроде как не было. Одним словом, всяко думал… Не успел приехать, сразу все узнал: любушка моя в Архангельск перебралась и даже замуж успела выйти. Раньше, наверное, мне надо было. Ждала, поди, меня, дурака, а я схватился – как с горы скатился.

Погостил, повидался с родней, а перед самым отъездом к Никите заглянул. Не узнал сразу-то: надо же так перемениться – совсем не похож стал, ровно тень от былого здоровяка. А сынишка на печи нудит: «Дай штаны!.. Штаны новые дай! Э-э-э… Дай мне штаны! Ы-ы-ы».

«Алешка! – вроде как рванулся Никита, как меня увидал. – Я слыхал, что приехал. Ну, как ты-то?» Я рассказал, где работаю, что ютимся всей семьей в одной комнате. Он оживился, а потом стал задыхаться и сник: «А я вот, видишь…» – Никита закрыл глаза. «Ленька, – говорю мальчишке, – отец хворает. Что ж ты его изводишь?» – «Он штаны не дае-е-ет! Э-э-э…» У Никиты в глазах искры Божьей не видать, на лице – обреченность. А Ленька все свое: «Штаны дай! Дай штаны!»

В избу Марфа влетела, жена Никиты. Она прибежала с фермы, чтобы накормить своих мужиков. Платок с головы сбросила в одну сторону, кофтенку – в другую, выхватила ухватом из печки горшок, плеснула в кружку молока и подала мужу: «Пей!»

А что она могла ему еще дать? Бедно ведь жили, налог еще с каждого двора платили: молоко, масло, мясо, яйца, шерсть.

Марфа была нескладная, как мужик. Бывало, на лавку сядет – всех сразу перецепит. Никакого перехвату – как бочка, но работяща.

«Дай топленки!» – заныл Ленька. «Замолчи, паразит! – заорала Марфа. – Управы на тебя нет!» – «Чего он штаны не дает?» – опять заскулил Ленька. «Для чего ему штаны?» – спрашиваю. «В школу завтра идет записываться», – прогремела заслонкой Марфа. «Никита, – говорю другу, – пожалей себя».

Друг слова не проронил – только покосился на меня и закрыл глаза.

«Штаны дай! – настырничал Ленька. – Все в новых будут, а я в стары-ы-ых! Ы-ы-ы…»

Марфа вороном подлетела к сундуку, громыхнула тяжелой крышкой, выхватила серые штанишки и швырнула их на печку: «Подавись ты, паразит! Думала, в октябрята будут принимать, тогда наденет, так нет – выорал!»

– Заболел Никита, можно сказать, ни с чего. Железо ковал – значит, здоровье было, – продолжал Алексей Михайлович.

Юрий Павлович представил себе кузницу: тук – слегка дотрагивался молоточек кузнеца до раскаленной поковки, дук – ударял по тому месту кувалдой молотобоец. Так они и поигрывали: тук-дук, тук-дук, а когда кузнец качал меха, разогревал в горне заготовку, Никита выпивал ковш холодной родниковой воды из ведрища с коваными обручами и сидел на чураке, стряхивая с кудрей пот.

Кузнец сжимал клещи своей мускулистой рукой, вытаскивал из раскаленного горна искрящуюся поковку, укладывал ее на наковальню, призывно ударял молоточком, указывая молотобойцу, где надо бить: тук-тук-тук – это звучало, как увертюра перед главным действием, а потом начинался слаженный перестук опытного мастера и могучего молотобойца: тук-дук, тук-дук, тук-дук.

Однажды, когда Никита опорожнил ковш с холодной родниковой водой, прохладный ветерок приятно ласкал ему потную спину, пока в горне разваривалось железо. Тут в кузницу заскочила круглолицая, пучеглазая дочка кузнеца с толстыми косами, выкрикнула с испугом: «Схватки у мамки!» – и улизнула. Кузнец сбросил фартук из грубого холста на наковальню, выдернул заготовку из горна, чтобы не сгорела, кивнул помощнику: «Обожди маленько».

Долго ждал Никита. Уголь в горне потух. Озноб пробежал по спине молотобойца. Он передернулся. В кузницу заглянул вихрастый Ленька: «Бать, мамка обедать зовет» – и хлобыстнул дверью.

– Ночью Никиту морозить начало. Утром за фельдшером сбегали. Он прописал порошки, горячее молоко с коровьим маслом. Жар так и не спадал всю ночь. Сходили в Холмогоры. Врач приехал, осмотрел, послушал и забрал в больницу. Месяц лечили, а потом привезли домой. Вот он и лежал, дожидаясь смерти, – подсек щуренка Алексей Михайлович. – С тяжелым чувством я с ним расстался. Пожелал ему выздоровления, а сам видел, что дело табак… Я уехал, а он вскоре и помер.

После этой поездки мы с Матреной расписались. Жили в тесноте, да не в обиде. Родилась у нас дочка – назвали ее Антониной.

В начале тридцатых голод по стране косил людей. Чувствовалось это и в Ленинграде. Вскоре появились беженцы – кто сумел пробраться через все заслоны. Люди ночевали в подъездах, на лестничных площадках верхних этажей. Потом дворники стали закрывать ворота, а где парадные выходили прямо на улицу, врезали замки. Многие жались по ночам в тамбурах у наружных дверей, в подворотнях. Днем женщины продавали последнее на кусок хлеба, дети просили милостыню…

В городе открылись магазины по приемке драгоценностей. Родитель мой сдал несколько червонцев. Перед тем как идти в торгсин, он долго крутил в грубоватых пальцах империал, словно протирал, и нам давал подержать – попрощаться. Это были десятирублевки с портретом Николая Второго и двуглавым орлом.

Наши ребятишки на улице похабщины разной наслушаются, а потом глупость свою деревенскую показывают – американца дразнят. Сына американца звали Стиф, а дочку – Стэлла. Оба были высокие, голодом с детства не заморенные. Привезли их из Америки по доброй воле и поселили без всяких поблажек. Говорили, что они там очень уж советскую власть хвалили. Стэлла перед самой войной замуж вышла и укатила на родину, а они, все трое, в блокаду тут и погибли. Мы днем на работе, а ребятишки соберутся в нашей комнате – и давай играть: стулья на стол взгромоздят чуть не до потолка, закроют всякими покрывашками и ползают там, как по американским горам. Были тогда такие в городе. Грохот, смех, шум, рев, если в темноте кого придавят, – а Мрочко с ночной смены отдыхал. Вечером разбор, если американец пожалится. Родители настропалят своих шалопаев и отправляют к соседу. Детвора выстроится у него в комнате, и каждый мямлит: «Дяденька Мрочко, прости, мы больше не будем». Растроганный американец угостит их «козулями» – фигурными пряниками, облитыми сахаром, и отпустит.

Василий уже на стройке работал – кирпичи на козе таскал, а вечерами все грамотешки набирался. Иван в ФЗУ мастерству обучался. Михайло наш уже третий класс посещал, а туда же… Вечерами ребята иногда у Федьки косого в дровяном сарае под гитару петухами пели. Идешь вечером с работы – слышишь молоденькие голоса: «Эх, эх, эх-ха-ха, ленинградская шпана…»