Тяжело ковалась Победа

Главная забота летом для крестьян – сено. Хороший хозяин перед каждым сенокосом пожню от поросли освобождал. Дядя Петр все больше один бегал. Чуть свет он топор под кушак за спину – и, пока солнце не выплыло, скрывался в лесу. А то косу к косовищу примотает, харчи с собой – и кулиги (небольшие участки) выкашивать, прежде чем мужиков на косьбу подряжать.

Была у них собака Дружок, вся черная, с белыми лапками. Лайка только хозяина знала, больше ни к кому не шла, а чуть что – клыки наружу: «Ыр-р-р!» Так и в тот раз шли: Дружок возле его ног вился, следы разные вынюхивал. Мужик не любил дорогу мерить шаг за шагом – все напрямик, срезал где мог, торопился: болотину пересекал, под бурелом подлезал. Однажды уперся в деревину. Пока сообразил, как ловчее под нее поднырнуть или обойти, на его беду, откуда ни возьмись медведь выкатил нос к носу: он – с одной стороны, а зверь на задних лапах – с другой. Дядя Петр был не из пугливых – бывало, со своим родителем на медведя хаживал. Дружок для него лучше всякого помощника. А тут что с мужиком стряслось? Испугался, знать. Косовище-то как держал в руке, так и ткнул им со всей силой медведю в нос – до крови расшиб, а сам бежать. Зверь взревел – и за ним. Пока косолапый перелезал через лесину, он успел отдалиться, но вскоре медведь стал настигать. Петр Семенович затылком чувствовал, как сопит и фыркает зверь. Душа от страха трепетала. Он только Бога молил, чтобы спас его от смерти лютой. И не уйти бы ему, если бы не преданный пес. Дружок свирепо гавкал, хватал косолапого сзади – медведь огрызался, отмахивался от собаки раз, другой, третий, вступал с ней в драку, все больше сатанел, и Петру Семеновичу удалось удрать. Вернулся мужик в деревню – лица на нем нет. Следом Дружок появился: ухо оторвано, ляжка ободрана… Хозяин – к своему избавителю, погладить хотел. Собака оскалилась – и в конуру, не подпускает. Петр Семенович отошел. Пес поуркал-поуркал и затих. С тех пор, как только хозяин вздумает приблизиться, Дружок в конуру – и рычать…

– Была у них другая собака, по кличке Белка, – тащил небольшого леща Алексей Михайлович. – Дядя Петр стал ее с собой брать. Года через два, кажись, после того случая направился он опять перед покосом пожню от лозы очистить – и не вернулся. Белка прибежала к вечеру с поджатым хвостом, а хозяина больше никто не видел. Задрал, видать: злопамятный медведь оказался…

Вскоре нас с Никитой призвали.

Где-то в эту же пору домой вернулись дяди Федор и Андрей.

Андрей отделился, а Федор, как старший, в отцовском доме остался.

Зачастили к Семену Филипповичу и Федору комитетчики, уполномоченные и стали принуждать вступать в колхоз. Но они отказались, решили жить единолично.

Тогда их обложили таким налогом, что от урожая только охвостья и оставались.

Два года они держались старыми запасами, а на третий уж не смогли заплатить. Тогда все их имущество описали и забрали в колхоз.

Дядю Андрея тоже раскулачили. Пока то да се, он сговорился с моим родителем – и подались они в Питер. Жен с детьми пока в деревне оставили.

Жестокостей от властей в ту пору много было. Это уж само собой. А вот от своих мужиков вроде как и не ждали. В соседях ведь тот же Игнат жил. В доме у него всегда недохват – чуть не каждый день все за чем-нибудь тащился, а когда раскулачивал Филипповича, так даже печенье из буфета выгреб и по карманам распихал. Бабка Анфиса накинулась на него коршуном, отобрала пачки да внукам и рассовала: «Ешьте, ребятишки, ешьте!» Печенье-то походя в деревне никто не ел – только в праздники. Дети потом по глупости Бога молили, чтобы еще кулачить пришли: столько лакомства им никогда не перепадало.

– Выходит, Игнат уж не таким простачком и был, как прикидывался. Когда в колхоз сгоняли – он первый говорун везде. А сам потом в рыбоохрану пристроился: там ведь какой-никакой оклад и рыбка всегда, а в колхозе – голый трудодень. Нравилось ему мужиков подлавливать. Жена вот только часто пробалтывалась. Тогда он хитрить начал: скажет, что дела в городе, а сам несколько ночей на лодке в камышах прячется, – вел рассказ Алексей Михайлович. – Лежал это Игнат на зорьке в лодке под плащом и прислушивался, когда весла в воде заплещутся. Выглянул как-то из-под дождевика и сквозь камыши увидел: здоровенный детина сеть тяжелую с рыбой тянет. Он берданку в руки: «Стой! Стрелять буду!» Мужик на весла – и уходить. Игнат понял: не догнать. Берданку вскинул и пальнул вдогонку. Лодка и закачалась на волне. Подгреб – смотрит, брат двоюродный. «На, мать честная!» – не ожидал Игнат. С тех пор родня прокляла его.

Игнат о своих детях пекся: Дарья уже невестилась, да и Савелий подрастал. Приходилось что-то думать о них, поэтому рвение перед новой властью у него не гасло.

Однажды Савелий сообщил ему подслушанный разговор жениха с сестрой у развалившейся риги. Жених на свидании клятвенно обещал Дарье обговорить все о свадьбе с отцом, когда тот придет за харчами и одежонкой следующей ночью.

Не по душе был Игнату этот прижимистый мужик: все подтрунивал над слабостью соседа к рюмочке. И парня его Игнат недолюбливал: чванлив больно, высокомерие так и выплескивалось на каждом шагу, как вода из полного ведра. Донес Игнат куда следует, чтобы не зазнавались.

Мужика схватили. Жених плюнул Дарье в лицо, что, мол, выдала отца, а сам сбежал куда-то на стройку. Девка долго страдала, ждала: о свадьбе между ними уговор был. Потом выпила какой-то отравы и в муках скрючилась. Утром нашли ее возле ворот соседа. Морозец на дворе уже стоял – она вся инеем покрылась, ровно пудрой усыпана…

Вскоре с Семеном Филипповичем беда стряслась. Случилось это во время мясозаготовок. Тогда у всех крестьян скот скупали по государственной цене, так же как и хлеб, – за копейки. Дядя Федор в Архангельске на погрузке судов подрабатывал, жить както надо было… Держали они в ту пору двух коров, раз две семьи.

По осени «покупатели» и нагрянули за буренкой. Было такое негласное распоряжение: в доме одна корова, остальных – на мясозаготовку. Слух впереди бежал, поэтому многие лишний раз не показывали свою кормилицу. Семен Филиппович когда отавы рано утречком накосит, другой раз Анфиса Егоровна парева заведет – так и держали под замком в хлеву, пока Пеструха на поскотине.

«Покупатели» заполонили двор: одни к Филипповичу подступили, другие Анфису склоняли к чистосердечному разговору, третьи собирались замок с хлева сбивать – проверить хотели, не прячут ли хозяева. Тут все и завязалось… Анфиса в крик, будто резали, – а мужики просто ее держали. Филиппович в воротах с железными вилами растопырился: «Заколю!» Старик хоть и был еще в силе, но с молодыми «покупателями» не сумел сладить. Они изловчились, оттолкнули его, вилы тут же бросили, раскрыли ворота – и увидели корову. Один кинулся в стойло, чуть не упал у порога, наступил еще на черенок вил – они вздыбились за спиной Филипповича, как рогатина. Другие вокруг хозяина топтались, драчка еще завязалась, кто-то оттолкнул в сердцах Семена Филипповича, чтобы не мешал, – и старик взвился от дикой боли: вилы вонзились ему в спину до упора. Крик, шум, рев детей, Анфиса в обмороке… А «покупатели» – в пробежку с буренкой со двора.

Такая вот смерть…

Федор из Архангельска приплыл и несколько ночей с топором караулил мужика, что толкнул отца на вилы. Власти пригрозили ему арестом. Мать еле уплакала Федора, чтобы он уехал от греха в Питер. Муж моей двоюродной сестры Максим, что когда-то у Якова под началом служил, работал кровельщиком и давно звал их. Горе такое! Двух младших сынов потеряла, Петра медведь в лесу задрал, мужа на глазах убили, теперь Федора преследовали – как жить-то дальше?.. Вот и убивалась – с утра до ночи слезы не высыхали. Но что делать? Не отревешь… Душой так до самой смерти и страдала.

Мой батька, дядя Андрей, а потом и дядя Федор перестроили пустующую конюшню в полуподвальном этаже дома на Фонтанке, где был притон гопников и беспризорников, под жилье. Каждому досталось по комнате: крайнюю от входа занял какой-то Алексеев, рядом – братья Федор и Андрей, за ними – родители (Михайло Антонович с Устинией Егоровной), дальнюю по коридору – бывший дворник, который закоперщиком был в этом деле. Потом он почему-то выехал, а в комнату вселился американец по фамилии Мрочко.