Тяжело ковалась Победа

Кто мог грабли в руках держать, Семен Филиппович всех на пожню забрал.

Вздумала было Анфиса заступиться за Анну с грудным, но дед цыкнул – и жена примолкла: не принято было пререкаться.

– Куда она? Дорога такая!..

– На пожню! Закудыкала!.. Ты, што ль, метать-то будешь? На телеге поедет!

Идти не ближний свет – верст двенадцать. На лошадях, когда зимой ездят, только раз и обернутся. Да и то в сутемках уже на поветь заедут.

Косить обычно нанимали Игната с его дружками, таких же пьянков. Он, бывало, мимо не пройдет, где пиво варят, чтобы криком не зацепить: кинет что-нибудь в задор с надеждой, что зазовут его на чарочку. А семья бедствовала: мелкая рыба с картошкой, да и то впроголодь. Один пустовар – кипяток с ржаной мукой, как болтушка, но трудиться-то не любили. Соседи с утра уже в поле, а у них еще и печка не топлена.

Мужицкий труд – рабский. Лето красно коротко, все надо схватить: и то, и это, и сена настожить, и дров в лесу накряжевать, чтобы зимой только накатать – и домой. За лето-то сколько рубах изорвешь? Ни одной без нахлесток (заплат) не найдешь. Игнат, бывало, все хорохорился, выпьет – и шатается по деревне: «Только Филиппович да я, а то все ошоша (мелкота)». Сам беднота беднотой: подворьишко – двор да мала изба, коровенка – и та никудышная, а туда же…

Филиппович хоть и богато жил, но каждую копейку берег.

Всей семьей сено сушили и метали, а то волглого в стог наложат такие труженики, как Игнат, – преть ведь будет.

Ворочали, досушивали, сгребали, на волокуше таскали. Спали вповалку на полу и на полатях в избушке. Анна своего грудника по ночам убаюкивала и другим спать не давала, а днем кормила и оставляла посередь пожни. Прикроет платком или сарафаном, чтобы солнце не пекло да слепни не грызли, – и убежит валки ворошить, на волокушу наваливать, метать.

Уже седьмые сутки женщины с детьми во главе с Семеном Филипповичем ворочали сено, сушили, сгребали, таскали, возили и метали. Не ахти какая сила, но других работников нет!

Избенка на расчистке – у самого леса, ближе к ручью. Всю лопотину да еду там держали, а дневную поживу, квас в туесах, лохмоту, чтобы детям отдохнуть да самим не колко было, сразу вперед несли, а уж Анна свое дите так по пожне и таскала: где сама, там поблизости и ее грудныш на пеленках, платком прикрытый. Чуть пискнет – она тут же летит.

От усталости грабли из рук выскальзывали, как намыленные. У ребятни баловство на уме – кувыркались на сене, пока дед не крикнет, женщины толковали про детей да мужей, когда валок гребли. Анна за эти дни наломалась, так к вечеру уже перестала откликаться на каждый писк.

Была она и работяща, и угодлива, только не ладилось у нее – как пахорукая какая. После нее часто переделывать приходилось. Старик то и дело кого-нибудь из подростков подгребать за ней посылал. Принесут девчонки беремя, он и шутит: «Вот, Танюха, это тебе на приданое!» Сено-то в деревне ценилось на вес хлеба, каждый клочок берегли.

Пожня вытянулась чуть не на четыре версты загогулиной, в ширину – саженей пятьсот. Вся в кочках, буграх – тяжело дочиста-то сгребать.

Упряг ломили, потом брели к лопотине – что-нибудь пережевать, отдышаться да кваском горло промочить. Анна впереди всех бежала к своему сосунку – покормить да приголубить. Оставит его опять на бугорке, когда все поднимутся, чтобы на виду был, а сама – грести или метать. Пот с нее градом – вся обливается.

В последний день большак всех торопил: долго ведро не продержится, тучи уже загуляли, вот-вот дождь налетит. Сухое сено под дождь пустить – грех великий. Это ж какой убыток! Все напрягались, то и дело на небо поглядывали. А ребеночек нет-нет да и завеньгает, захнычет. Раз, да другой – и не выдержал Семен Филиппович:

– Что он у тебя все верещит?! Никакого угомону!

Анна по пожне металась. Кинет грабли – и в пробежку: мальца утешить, чтобы свекра не раздражал. Прижмет его к разгоряченной груди – он пошевелит губенками и умолкнет. Она бегом к Никите: мальчишка сено на волокуше таскает, помочь ему надо копну навалить, а то старик на стогу разоряется – распекает всех.

После обеда последний зарод начали. Тучи небо заволокли. Все торопились: боялись, что дождь хлынет. Тут опять младенец закричал, умолк, потом вновь заревел. У нее душа так и рванулась. Собаки тут что-то заскулили. Анна хотела кинуться на рев, но голос свекра оглушил:

– Мечи давай! Не убудет! Вон туча-то нависла! Да не бери ты большой навильник – пересядешься!

К наступлению сумерек большак уже вершил стог. Предгрозовой ветер по пожне трубой вертел, подхватывая клочки сена. Женщины торопливо подгребали, подтаскивали охапками, чтобы не пустить под снег каждый клочок. Семен Филиппович уложил березовые переметы, спустился по перекинутой веревке и… упал от усталости. И в эту же пору хлынул ливень!

Успели!!! Все бегом забились в избушку. Анна кинулась за своим сыночком. Подлетела… Вроде здесь оставила, а где же он?.. Глазами вокруг: вот сена клок примят – здесь вроде кормила свою кровиночку. Вправо побежала – нет, дальше кинулась – не видно, к лесу повернула – тоже никакого следа, еще раз назад, почти к последнему зароду долетела – и тут нет, не здесь последний раз оставила, обратно – как провалился. «Да что же это такое?!» – в отчаянии вскрикнула Анна.

Дождь хлещет – глаза заливает, слезы ручьями. Анна только успевает с лица смахивать, ровно умывается. Женщины выскочили из избушки – врассыпную по пожне.

Темень спускалась, а сыночка нет, и плача не слыхать, хотя должен он от непогоды голос подавать. Что-то зловещее чудилось ей в этом громе и шуме дождя.

Ночь опустилась, мрак лег на пожню, на шумящий лес. Женщины из сил выбились, мокрые до нитки упали в избушке на полати. Куда девался ребенок?..

Сна – ни в одном глазу.

Семен Филиппович сидел, дымил, себя корил.

Анна кружила по пожне, прислушивалась и вновь летела: то на какой-то шум, то на скрип дерева. Уже и по краю леса пробежала – не переполз ли? Прокалывала глазами темноту, металась туда-сюда. Нет-нет да и закричит: «Кровиночка моя!»

Только перед утром, когда начало разведриваться, Анна успокоилась – нашла: приплелась к избушке растрепанная, счастливая, со свертком на руках… В кофтенке чурочка завернута, какие на зиму для топки запасали, если мужики задумают отогреться, когда за сеном приедут.

С рассветом обшарили все вокруг, собаки в логу еще повизжали – но никакого следа.

Семен Филиппович посадил бедолагу на телегу вместе с Анфисой и поехал в деревню. Остальные потянулись за подводой.

Так она и стала жить: каждое утро бесшумно спускалась по лестнице, а вечером с улыбкой на исхудавшем лице поднималась на крыльцо с запеленатой куклой. Филиппович иногда заглядывал в ее жилье, выносил в дровяник десяток поленьев в материнском молоке.

Юрий Павлович представлял, как блаженная Анна лунатиком двигалась по деревне…

Пахом, сын Авдотьи, часто плелся за ней, боясь наступить на ускользающую тень, нашептывал ей о своих переживаниях, о ребенке… Понимала она его или нет, но ее отрешенная улыбка давала ему надежду. Вскоре он стоял, понурив голову, и умолял Филипповича отпустить с ним горемычную. Анна, прислонясь к косяку, слушала. И тут вмиг ее ровно пронзило. Она уставилась на парня, словно что-то вспоминала, и слетела по лестнице. Следом прогрохотал по ступенькам Пахом. Больше их в деревне не видели.

Одни говорили, в реке утопли, другие – мол, в лес убежали. Но никто толком ничего не знал…

Наконец Гражданская война погасла. Мой родитель и отец Никиты вернулись, а дяди Федор и Андрей еще срок отбывали. В ближайших деревнях тоже многие мужики пришли. И уж тут бабы, ясное дело, наголодавшись, наносили ребятишек: кто двоих, кто троих… Хозяйства понемногу оживали: коровы на поскотине боталами зазвенели, лошади заржали…

Петр Семенович вскоре после возвращения отделился: столько ртов – всех не прокормишь. Это уж так: пока внуки малы, так одно хозяйство старики ведут, а как они подрастают, тут сыновья к самостоятельности тянутся…