Сталин. История и личность

Не одной Светлане Сталиной вместе с другими юношами и девушками, сдающими «Краткий курс» в вузах, он казался скучным. В одном московском институте, где студентки изучали диамати где, как и в других вузах военного времени, юношей обучалось очень мало, преподавательницу за глаза называли «диамамой», а экзамены сдавали по шпаргалкам, хорошо запрятанным в одежде. Вздохнув с облегчением после сдачи этого экзамена, о сданном начисто забывали³³. Каждая кафедра вела два обязательных курса. Некоторые советские студенты, зная, что в царской России в университетах преподавалось богословие, называли кафедры марксизма-ленинизма «богословскими факультетами». Превращение Сталиным марксистско-ленинской теории в набор примитивных догм, вероятно, уже в конце 30-х годов и в последующий период убило у большей части образованной молодежи всякий интерес к данному предмету. Те же немногие, кто его сохранил, встали на путь диссидентства. В 40-е годы несколько групп образованной молодежи стали изучать ленинские труды, желая очистить истинное учение Ленина от сталинских идей государственности³⁴. Тогда стало возможным читать отдельные части ленинского труда «Государство и революция» как диссидентский трактат. Что они и делали.

А что можно сказать о том, что советское общество с его огромным централизованным государственным аппаратом, с его стратификацией, системой привилегий для элиты, с массами, живущими в условиях, колеблющихся между бедностью и скромным достатком, и есть общество социалистическое? Появились сомневающиеся. Один из них — в 1936 г. ему было 26 лет и он учился в техническом институте — позже, уже в эмиграции, вспоминал, как, «подобно большинству», он был удивлен и шокирован, когда в докладе о новой Конституции Сталин провозгласил, что социализм в основном уже построен, ибо этот молодой человек связывал социализм с изобилием и свободой³⁵. Неизвестно, разделяло ли большинство его мнение. Многие были попросту безразличны к идеологии. Однако среди молодежи были и активисты, сохранявшие каким-то образом идеологическую преданность режиму, с энтузиазмом относившиеся к социализму.

К числу последних принадлежит родившаяся в 1918 г. Раиса Орлова. К моменту завершения в 1933 г. первой пятилетки она наизусть знала детскую «считалку»: «Пятьсот восемнадцать и тысяча сорок» (518 возведенных по пятилетнему плану заводов и 1040 созданных машинно-тракторных станций). Коммунизм сталинского толка стал для Орловой «второй религией» до такой степени, что в 1936 г., будучи студенткой и комсомольской активисткой в Московском институте философии, литературы и истории, она «восхищалась» ясностью «Краткого курса», который, как она говорила, был «предназначен для масс»³⁶. Другим, искренне верившим, был Лев Копелев, за которого Орлова впоследствии вышла замуж. В возрасте 21 года, он участвовал в проведении коллективизации на Украине и верил Сталину, что борьба против кулачества — это борьба за социализм. Копелев принял на веру официальное заявление, что в убийстве Кирова повинны бывшие оппозиционеры-зиновьевцы, и считал, что «необходим террор»³⁷ Они и подобные им правоверные молодые люди пока что не нуждались в масках. Но сколько было таких — мы не знаем.

Если отбросить в сторону идеализм, то мощным побудителем для присоединения к сталинскому сообществу правоверных были карьерные соображения.

Историк Юрий Борисов обнаружил архивный документ, из которого следует, что только в партийном аппарате к началу 1938 г. появилось 100 тыс. вакантных мест³⁸. Авторитетный исследователь репрессий в вооруженных силах утверждает, что таким образом Сталин «добился прямо-таки религиозного обожания всех обязанных ему»³⁹ Это же, несомненно, можно сказать и о многих выдвиженцах — директорах заводов, их заместителях, главных инженерах и их коллегах в государственных организациях. Они могли видеть в Сталине своего благодетеля и гордиться системой, в которой им удалось преуспеть. Вполне вероятно, что в своем большинстве подобные люди не нуждались в чем-то большем, чем упрощенно-схематичный марксизм, которому учил «Краткий курс». У них не было оснований сомневаться в том, что система, в которой они живут, действительно социалистическая. Социализм — это форма общества, при которой всем руководит бюрократическое, централизованное государство, а люди, стоящие у власти (в том числе и они, и их семьи), обладают правом на обслуживание в спецмагазинах, спецстоловых, спецбольницах и спецсанаториях. Поскольку в своем большинстве эти люди происходили из рабочих и крестьянских семей, они вполне могли считать Россию конца 30-х годов, как это официально утверждалось, рабоче-крестьянским государством, хотя они сами ни к одному из названных классов уже больше не принадлежали.

Наконец мы подходим к вопросу о том, как воспринимали террор современники. Верили ли они в виновность его жертв? Во многих случаях люди знали, что их исчезнувшие близкие были сторонниками Сталина, неукоснительно придерживавшимися партийной линии. И тем не менее это совсем не обязательно приводило их к мысли, что показательные процессы были разыграны, а грандиозный антисоветский заговор был политическим мифом. Они могли поверить тому, что заговор действительно был, но аресты их невиновных родственников и друзей как участников заговора были ошибкой. Они также могли поверить тому, что Сталин не знал о подобных нарушениях, и пытаться обратиться к нему через голову НКВД, посылая отчаянные письма. В старой русской пословице «Бог высоко, а царь далеко» нашла выражение монархическая убежденность, что в страданиях народа повинен не царь, а министры. Поскольку при Сталине возродились многие элементы царской политической культуры, едва ли приходится удивляться возрождению подобного образа мышления.

Но россказням о контрреволюционном заговоре верили не все. Когда Виктора Левина, в конце 30-х годов студента Московского университета, годы спустя спросили, всегда ли он верил в это, он ответил: «Ни одной минуты». Не верили в это ни его отец, ни брат. На вопрос же о том, что, по их мнению, стояло за арестами и процессами, профессор Левин сказал, что они объясняли события политическим конфликтом в недрах режима и, как результат этого, сведением политических счетов⁴⁰. Так считали не одни они. Бэк и Годин полагают, что в целом обвинениям, выдвинутым на собраниях против лиц, находившихся на более низких ступенях политической лестницы, не верили. «Но большинство советских граждан верило, что аресты чем-то обоснованы, пусть хотя бы неосторожным, но тем не менее вредным высказыванием или знакомством с людьми по-настоящему виновными»⁴¹.

Чем это объяснить? Показательные процессы с звучавшими на них искусно сфальсифицированными признаниями тяжкой вины, публичные собрания и развязанная прессой кампания против врагов народа — всего лишь часть ответа. Еще одним, по мнению автора, обязательным фактором является непонимание причин, предопределивших террор. Даже люди, искушенные в политике, не могли разобраться в истинном положении дел, так как они не знали о роли Сталина, об испытываемой им потребности переписать историю под сценарий своей жизни, и что отсюда проистекает связь между репрессиями и формированием новой элиты. Поэтому они были склонны думать, что по крайней мере некоторые из объявленных врагами людей были действительно виновны в серьезных преступлениях, ибо невероятно, что по всей стране людей арестовывают без каких-либо на то оснований.

Такой ход рассуждений помогает объяснить, почему в период террора многие люди не боялись за собственную судьбу: они знали, что они ни в чем не виноваты, и это порождало в них чувство защищенности от ареста⁴². Если бы только граждане в своей массе знали, что якобы имевший место заговор был сфабрикован и что никаких врагов народа — за исключением Сталина и тех, кто помогал ему в организации террора, — не существовало, то всем им пришлось бы жить в постоянном смертельном страхе за себя и свои семьи.