Сталин. История и личность

Начавшийся месяц спустя процесс над участниками «параллельного центра», с прозвучавшими на нем обвинениями и признаниями в сговоре антисталинской оппозиции с нацистским руководством, не мог не осложнить советско-германские отношения. Раздражение германской стороны могло усилиться после упоминания в советской печати о беседе Радека на дипломатическом приеме с «пресс-атташе» германского посольства — беседе, которая могла быть расценена как государственная измена. Двадцать пятого января 1937 г. «Правда» в редакционной статье утверждала, что Радек одобрил сговор Троцкого с германским фашизмом. Это было, дескать, сделано в Москве в личных беседах Радека с фашистским «военным атташе» (прозрачный намек на генерала Кёстринга!).

И все же Сталин прилагал максимальные усилия для того, чтобы смягчить негативную реакцию Берлина. Переведенный в отдел печати Наркоминдела Георгий Астахов пригласил на завтрак московского представителя германского информационного бюро Шуле. В меморандуме германского посольства, сообщавшем об этой беседе, подчеркивалось, что приглашение было спонтанным. Однако на такой шаг Астахов мог пойти лишь по указанию самых высоких инстанций. Астахов заверял Шуле, что процесс не направлен против Германии и что никаких оснований для дальнейшего ухудшения и без того сложных советско-германских отношений нет. Шуле ответил, что процесс вызывает у него удивление, упомянув, в частности, соглашение, которое, как показал Пятаков, заключено между Троцким и Гессом. На это Астахов заметил: «Учтите, пожалуйста, что в разговоре с Пятаковым Троцкий мог и солгать»⁵⁰. Этот робкий намек на возможность того, что выдвинутое в ходе процесса ключевое обвинение может и не соответствовать действительности, свидетельствует о желании Сталина не позволить судебному процессу сорвать его попытки договориться с Гитлером.

Руководствуясь причинами личного характера и в надежде сохранить нормальные германо-советские отношения, посол Шуленбург предпринял усилия смягчить реакцию нацистской верхушки на процесс. В телеграмме в Берлин от 28 января 1937 г. он назвал этот процесс «чистейшим театральным спектаклем» и рекомендовал не воспринимать его излишне серьезно⁵¹. Согласно точке зрения, изложенной в ноте посольства по поводу беседы Астахова и Шуле, значение процесса могло состоять в том, что Сталин хотел нанести удар по недовольным внутри страны, а также по всем тем, кто в свое время подписал платформу троцкистской оппозиции. К антигерманским обвинениям, указывалось в ноте, всерьез относиться не следует, ибо «никто не может поверить, будто Германия нападет на Советский Союз, чтобы привести к власти Бронштейна и Зобельзона».

Тридцатого января 1937 г. в речи в рейхстаге Геринг заявил, что судебные процессы расцениваются «всего лишь как спектакль» и что никаких подозрений в отношении упомянутых в их ходе немцев — особенно рейхсминистра Гесса — у германского руководства не возникло. В телеграмме от 4 февраля 1937 г. Шуленбург сослался на это заявление как на подтверждение его рекомендации не протестовать против обвинений, выдвинутых в отношении германских государственных деятелей⁵². Третьего февраля нацистский партийный орган «Фёлькишер беобахтер» в передовой статье писал: «Если Сталин прав, то это значит, что русскую революцию совершила банда отвратительных преступников, в которую входило только два честных человека — Ленин и Сталин. Однако эта пара годами управляла Россией, сотрудничая с подонками». Если прошлые процессы, продолжала газета, преследовали цель найти козлов отпущения, то нынешний должен, кроме того, возложить вину на Германию и Японию. «Более интересным, однако, — подчеркивалось в редакционной статье, — представляется число евреев среди жертв нынешнего процесса. Фактически первоначально находившаяся у власти еврейская банда уже в значительной степени истреблена, и ей на смену пришли кавказцы». Среди жертв — самый ядовитый из всех советских евреев Радек, а также Сокольников-Бриллиант. Хотя возглавляемая Литвиновым и Кагановичем еврейская группа и сохранилась, однако теперь ясно, что Сталин «превратился в восточного деспота по образцу Чингисхана или Тамерлана».

Особенно примечательна следующая попытка Сталина улучшить отношения с Гйтлером. Возвратившись из Москвы в Берлин, Канделаки добился еще одной встречи с Шахтом. Она состоялась 29 января 1937 г., т. е. на следующий день после заключительного заседания московского процесса. Канделаки — его сопровождал Фридрихсон — сказал Шахту, что в Москве он беседовал со Сталиным (своим старым «школьным товарищем»), а также с Молотовым и Литвиновым. Затем, говоря по подготовленному тексту, Канделаки от имени Сталина и Молотова заявил, что русское правительство никогда не отклоняло идею переговоров с немцами по политическим проблемам. Далее Канделаки заметил, что русское правительство не собирается строить свою политику в ущерб интересам Германии, оно готово вступить в переговоры с правительством рейха ради улучшения отношений и упрочения всеобщего мира. Переговоры могли бы вестись по дипломатическим каналам, и русское правительство готово придать всем беседам и контактам конфиденциальный характер. Шахт напомнил Канделаки свое декабрьское заявление о том, что подобные предложения необходимо делать по дипломатическим каналам. Канделаки с этим согласился, однако попросил Шахта прозондировать почву. Информируя об этой встрече Нейрата, Шахт предложил уведомить Канделаки, что условие для переговоров, в которых заинтересована Москва, — прекращение «коминтерновской агитации»⁵³.

Не вызывает сомнений, что Сталин сознательно приурочил обращение к Берлину ко времени московского процесса. Он знал, что нацистским лидерам известно, сколь беспочвенны обвинения Троцкого в сделке с германским правительством. Для Сталина, с его хитрым и коварным политическим мышлением, было естественно рассчитывать, что, делая авансы нацистским лидерам во время судебного процесса, он тем самым призывает их не принимать всерьез прозвучавшую в Октябрьском зале антифашистскую риторику. На самом деле он, Сталин, не только не против соглашения с ними, но, наоборот, заинтересован в таковом, если только оно будет отвечать интересам России, а не наносить им ущерба, к чему якобы стремились осужденные. Таким образом, зондаж, предпринятый Сталиным через Канделаки, в сочетании с процессом по делу о государственной измене поставили на повестку дня вопрос о советско-нацистском соглашении.

Поскольку зондаж носил конфиденциальный характер, намек Сталина на фальсифицированный характер процесса предназначался только для нацистов. В глазах других стран мира суд оставался антифашистской акцией и свидетельством того, что нарастающая новая кампания сталинского террора — лишь профилактика против антисталинской оппозиции, которая опустилась до сговора с фашистскими державами. Антифашистская тональность суда должна была прежде всего помочь Сталину смягчить отрицательную реакцию, которую должен был породить за рубежом и внутри страны террор. Далее, процесс преподносился советской общественности, всегда боявшейся войны, особенно с Германией, как аргумент в пользу того, что враги Сталина внутри страны стремятся к войне с Германией и Японией. А из этого следовало, что, борясь с ними, сталинский режим способствует упрочению мира.

Наконец, судебный антифашистский маскарад был выгоден советской дипломатии, добивавшейся создания коалиций на принципах коллективной безопасности. Правда, могла зародиться мысль, что такое государство, как Россия, вплоть и кровь которого вошло предательство, может оказаться слабым партнером. (Кстати, посол Дэвис так не думал.) Но при всем этом официальная Россия представала на процессе приверженной антифашизму страной, которую можно было считать потенциальным союзником. Для дипломатической игры Сталина в Европе важнее был, вероятно, расчет на то, что яркая антифашистская тональность, придаваемая процессу по делу о государственной измене, могла на фоне буйного гитлеровского антибольшевизма привести западных политических лидеров к мысли о непреодолимой идеологической пропасти, лежащей между Россией и Германией, умерить их активность и, следовательно, сделать их менее опасными конкурентами в деле сближения с Германией.