Сталин. История и личность

При всей своей юридической несостоятельности процесс дал Сталину именно то, что ему было нужно. Во-первых, раз и навсегда было отменено табу на физическое уничтожение старых большевиков, некогда занимавших высокие посты, что позволило в дальнейшем осуществлять задуманное Сталиным преобразование правящей элиты методами террора и репрессий. Во-вторых, ужасное наказание понесли и еще понесут многие, кто словом или делом, пусть неосознанно и без особых последствий, поставил под сомнение идеализированный образ великого Сталина. Пусть в юридическом отношении процесс был просто фарсом, как его справедливо охарактеризовал в разговоре с американским коллегой один осведомленный норвежский министр в Москве¹⁵, за рубежом нашлось немало простаков, в силу тех или иных причин принявших его всерьез. Бывший корреспондент в Москве Уолтер Дюранта писал в Париже, что невозможно представить, что власти провели бы открытый процесс над столь крупными партийными деятелями, не имея неопровержимых доказательств их вины¹⁶, а присутствовавший на судебных заседаниях английский юрист Д.Н. Притт поместил в «Ныос кроникл» статью, озаглавленную «Суд в Москве был справедливым судом». «Правда» тут же воспроизвела этот заголовок жирным шрифтом.

Казнь Зиновьева и Каменева в нарушение обещания сохранить им жизнь явилась вершиной места и триумфа Сталина над поверженными врагами. Он не только унизил их, использовал в своих интересах и физически уничтожил, но и заставил их умереть с сознанием того, что они опозорили себя и многих других, взяв на себя вину за совершенное им убийство Кирова и за его террористический заговор против партии и государства.

Спустя годы после смерти Сталина от Анастаса Микояна стало известно, что Сталин послал Ворошилова на Лубянку, чтобы проследить за исполнением приговора и убедиться в смерти казненных. Выполнив поручение, Ворошилов рассказал (хотя сомнительно, что он сообщил эти подробности Сталину), что, когда за приговоренными пришли исполнители приговора, Зиновьев крикнул: «Это фашистский переворот!». «Оставь, Гриша, — сказал Каменев. — Замолчи. Уйдем достойно». «Нет! — продолжал кричать Зиновьев. — Муссолини сделал точно так же. Он уничтожил всех соратников по социалистической партии и захватал власть в Италии. Я должен перед смертью сказать, что и у нас совершился фашистский переворот!»¹⁷. т ап

Первый судебный спектакль называют «процессом шестнадцати», однако на судебных заседаниях звучали имена не только тех, кто сидел на скамье подсудимых и Троцкого с сыном. Подсудимые назвали в числе сообщников имена тех, кто проходил по делу Зиновьева-Каменева в январе 1935 г., но сейчас не сидел в зале. Были названы, несомненно по указанию Сталина, многие видные большевики, якобы связанные с «центром», в том числе Радек, Пятаков, Рыков, Томский, Бухарин, Угланов, Шляпников, Ломинадзе, Окуджава, Серебряков, Сокольников, Рютин, Слепков, Стэн, Шацкин, Путна. Особенно зловещим предзнаменованием прозвучало упоминание в числе сообщников бывших лидеров правых и Путны, видного военачальника. Рейнгольд показал, что Зиновьев и Каменев «нашли общую почву» с Томским и Рыковым в 1932 г., а связь с Бухариным осуществлялась через Карева, зиновьевца, связанного с «террористическими группами» Эйсмонта и Слепкова. Каменев заявил, что заговорщики «рассчитывали на группу правых — Рыкова, Бухарина и Томского» и на случай провала центр предусмотрел «резервную» террористическую группу в составе Радека, Сокольникова и Серебрякова. Зиновьев утверждал, что Томский «выразил полную солидарность с нами». Дрейцер назвал советского военного атташе в Лондоне комкора Витовта Путну «одним из активных участников террористической работы». В августе Путна был отозван из Лондона и арестован. О якобы имевшей место вовлеченности в заговор крупных военных свидетельствовали дальнейшие аресты — комдива Дмитрия Шмидта в Киеве в июле, заместителя командующего Ленинградским военным округом комкора Виталия Примакова вскоре после августовского процесса и двух военных высокого ранга на Украине.

В посвященном августовскому процессу 1936 г. специальном выпуске «Бюллетеня оппозиции» говорится, что так или иначе замешанными в заговоре оказались 139 человек, включая тех, кто сидел на скамье подсудимых. За немногим исключением, эти люди были самыми видными большевиками. Пятеро (Каменев, Рыков, Томский, Троцкий, Зиновьев) в 1923 г. являлись членами ленинского Политбюро (с Лениным и Сталиным — семь человек), Бухарин был тогда кандидатом в члены Политбюро. Восемнадцать человек были в прошлом членами ЦК, из них двое (Бухарин и Рыков) остались членами ЦК и в 1936 г. Бросалось в глаза то обстоятельство, что негодяями и заговорщиками оказались пятеро из шести лиц, которых Ленин в письме-завещании назвал своими возможными преемниками (Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Пятаков), только Сталин остался жив и на вершине власти¹⁸. За исключением менее известных большевиков и подставных обвиняемых, те, кого обвинили в измене или связях с изменниками, могли бы войти в большевистскую книгу-справочник «Кто есть кто», которой скоро предстояло стать справочником «Кто был кем». Не без оснований «Бюллетень оппозиции» назвал августовский процесс в Москве «процессом над Октябрем».

В конце вечернего заседания 21 августа Вышинский сообщил, что показания подсудимых, компрометирующие Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека и Пятакова, будут изучены дополнительно, а в отношении Сокольникова и Серебрякова, уличенных в контрреволюционной деятельности, возбуждены дела. На следующий день Томский покончил жизнь самоубийством. Спустя годы от сына Томского Юрия, пережившего сталинскую эпоху, стало известно, что Томский застрелился после того, как Сталин явился к нему домой с бутылкой вина. После разговора в кабинете за закрытой дверью хозяин выставил гостя вон. Пока разъяренный Сталин шел к выходу, унося под мышкой свою бутылку, Томский осыпал его ругательствами и называл убийцей¹⁹. Дальнейшая история СССР, Европы и всего мира могла бы пойти во многом по-другому, если бы Томский, вместо того чтобы стреляться, застрелил своего гостя или его, а потом себя. Однако убийство лидера как средство решения государственных и политических проблем было чуждо мировоззрению и политической культуре Томского, равно как оно было чуждо взглядам и культуре Зиновьева, Каменева,

Троцкого и многих других²⁰. Единственным видным старым большевиком, для которого индивидуальный террор являлся приемлемым методом политической борьбы, был Сталин.

Теперь перед ним встала дилемма. Свой первый судебный спектакль он задумал как первый шаг на пути к преобразованию режима посредством террора, тогда как, по мнению руководства НКВД и некоторых других высокопоставленных лиц, это было всего лишь сведение счетов с группой оппозиционеров, после которого политический курс и вообще жизнь в стране вернутся к прежним нормам. Многие из тех, чьи имена прозвучали на процессе, еще не были арестованы, и арестовывать их было пока что рано — пусть уже сейчас его личная власть была огромна, но все же еще не настолько безусловна и неуязвима, чтобы можно было одним махом нанести удар по всем тем, кого он мысленно занес в черные списки. Нельзя было исключить, что кое-кто из запятнанных на процессе покончит с собой и тем самым нарушит его планы дальнейших процессов и репрессий. Очень может быть, что именно такие опасения привели Сталина к Томскому — ободрить его, успокоить, а то и извлечь кое-какую пользу. Можно было, например, уговорить его выступить с гневной обличительной статьей по адресу подсудимых. Очевидно, Сталин считал, что время расправы с некоторыми будущими жертвами еще не пришло, а пока надо дать им успокоиться. Если это так, понятно, почему номера «Известий», помещавшие компрометирующие Бухарина отчеты о процессе, выходили за подписью Бухарина как ответственного редактора. Понятно также, почему Радеку, Преображенскому, Пятакову, Раковскому и другим видным бывшим оппозиционерам разрешали помещать в газетах филиппики против «взбесившихся собак» (а то и поощряли их к этому, намекая, что подобные выступления в печати улучшат их положение)²¹. Такие статьи были вдвойне полезны: всем известные большевики подтверждали справедливость обвинений в адрес других крупных большевиков, причем таких обвинений, в которые многим трудно было поверить, а позже эти статьи очень пригодились как свидетельство гнусного двурушничества самих авторов.