Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Затем были прочтены: протоколы общих собраний; выдержка из протокола экспертизы, из которой видно, что в марте 1874 года была произведена из банка выдача одного вкладного билета на предъявителя на 20 тысяч рублей под петербургские акции; условие, заключенное Дружининым, Шеньяном и другими лицами относительно покупки акций Кронштадтского банка, по поводу которого был передопрошен Дружинин, отозвавшийся, что хорошо этого обстоятельства не помнит. Далее были прочитаны два постановления членов правления: первое от 25 июня 1874 г., которым было постановлено пригласить Дружинина для дачи объяснений, и второе от 5 августа, из которого видно, что правление предложило Дружинину покрыть убытки на сумму 35 тысяч рублей и он, признав, что действия его были совершены без ведома банка, просил дать ему срок для пополнения.

Из показаний свидетелей Буртона, Казина и Мейера, бывших депутатами банка и производивших последнюю ревизию, раскрывшую полную несостоятельность дел банка, обнаружилось следующее: в силу параграфа 42 Устава банка, на обязанности депутатов лежит: а) пересмотр раз в три месяца всех обязательств, векселей и залогов, принятых правлением, свидетельствование наличности кассы и производство внезапных ревизий; б) наблюдение за точным исполнением правлением Устава банка и постановлений общих собраний; в) заявление правлению требований о созвании чрезвычайных собраний акционеров, когда они найдут это необходимым; г) представление обыкновенному общему собранию о своих действиях в течение года отчета, который за 8 дней перед тем должен быть доведен до сведения правления. Но ничего подобного не делалось в Кронштадтском банке; депутатами были лица, угодные правлению, зависящие от него, принятые по рекомендации того или иного члена правления; поэтому ревизии производились очень редко и только «для виду», продолжаясь, по удостоверению Казина, «не более трех часов»; касса проверялась только по книге, оправдательные документы не просматривались и не проверялись, операции с вкладными билетами не ревизовались, и вообще, если депутаты входили в рассмотрение отчета правления, «то делали это поверхностно, потому что доверие к правлению было полное». Депутат Буртон хотя и заметил, что Шеньян навыдавал векселей князю Оболенскому на несколько сот тысяч рублей, а князь Оболенский Шеньяну, под которые брались вкладные билеты, но «находил это в порядке вещей». Кроме того, обнаружилось, что два из депутатов, Казин и Мейер, были фиктивными акционерами на общих собраниях, причем на имя Казина было записано 25 акций, которых свидетель «никогда в своих руках не имел», и кто их записал, не помнит; на имя же Мейера было записано также 25 акций Шеньяном, которому они и были затем возвращены.

Подсудимые Шеньян, Синебрюхов, Лангваген, Сутугин и барон Фитингоф объяснили, как и при каких обстоятельствах они вступили в правление банка. Особого внимания заслуживает объяснение барона Фитингофа: «Я,— рассказывает он,— подвергся полнейшему разорению, когда был ограблен в Берлине. За меня в то время вступились Министерство иностранных дел и покойный канцлер князь Горчаков, посылались даже ноты, но это ни к чему не повело. По возвращении в Россию нужда меня заставила добывать средства к существованию, и вот я через посредство Штерка познакомился с Шеньяном, который предложил поступить членом правления в Кронштадтский банк и принять участие в Военном комиссионерстве. Эти две должности обеспечивали мне содержание в 4 тысячи 500 рублей в год. Я тогда же сказал, что банковского дела я не знаю, но Шеньян, Синебрюхов и Лангваген объяснили мне, что они сами знают всех лиц, которым можно доверять, и что они сами чрезвычайно заинтересованы в участи банка. Мы остановились на том, что я должен подписывать учетные листы, на что я согласился под тем, однако, условием, если учетные листы будут подписываться сначала специалистами, Синебрюховым и Лангвагеном. Как это, так и то, что они заинтересованы в участи банка, вполне гарантировало меня. О злоупотреблениях я ничего не знал вплоть до обнаружения их».

Затем суд перешел к рассмотрению последнего отчета правления Кронштадтского банка, растраты складочного капитала и позаимствования из кассы банка членами правления. Относительно отчета выяснилось, что, кроме опубликованного к всеобщему сведению, составленного бухгалтером Ланге, существовал черновой отчет, совершенно несогласный с первым. По опубликованному отчету показано векселей князя Оболенского на 775 тысяч рублей, между тем как в действительности это были не векселя, а простая вексельная бумага без текста, лишь с подписью Оболенского, а иногда с бланком Шеньяна. Спрошенные по этому поводу эксперты показали, что подобные вексельные бумаги никакой ценности не имеют.

Что касается служащих по найму в частных банковских учреждениях, то эксперт Суходольский заявил, что положение таких служащих вполне зависимое, они не имеют никакой самостоятельности и должны делать то, что им прикажет правление.

Происхождение вексельных бланков без текста князь Оболенский объяснил тем, что когда ему нужны были для сухарных подрядов вкладные билеты на большую сумму, то он выслал эти бланки с своею подписью Шеньяну, бывшему в то же время его компаньоном по подряду, предоставляя ему вписать тексты по своему усмотрению.

По вопросу о позаимствованиях из кассы банка членами правления и о растрате складочного капитала были допрошены свидетели Генниг, Веттер и Гунет. Гунет занимался операциями ссуд под процентные бумаги, иногда исправлял обязанности контролера и по приказанию директора (Лангвагена) подписывал без всяких справок вкладные билеты. «Ослушаться,— говорит Гунет,— я не мог, так как я был человек служащий, и ослушаться директора значило лишиться места». Все трое свидетелей были служащими в банке, поступили по рекомендации кого-либо из членов правления и, кроме того, задолжали банку под вычет из жалованья: Генниг — 3 тысячи рублей, Гунет — 300 рублей, Веттер не определил сумму своего долга, но тоже был должен. На дальнейшие вопросы большей частью свидетели отзывались незнанием, запамятованием или тем, что «это не наше дело было».

Свидетель Доннеберг взял из Кронштадтского банка вкладной билет в 32 тысячи рублей, который и продал за границей; Шеньяну он давал бланк на 10 тысяч рублей. Шеньян признал, что широко пользовался средствами для своих личных надобностей, благодаря тому, что все ссуды ему легко разрешались правлением, без всяких журнальных постановлений и, вообще, формальностей, по словесному распоряжению. «Все несчастие произошло потому, что у меня как хозяина банка не было настоящей деловой оппозиции; все были люди молодые, неопытные, слушались моих слов, а я был слишком слаб, доверчив».

Баров Фитингоф остался должен банку 1 тысячу 914 рублей, которые и внес, по удостоверению председателя конкурса по делам несостоятельного Кронштадтского банка, все сполна с процентами.

По заявлению Лангвагена, исчезновение основного капитала относится к 1876 году.

Участие Кронштадтского банка в постройке Боровичской железной дороги выразилось прежде всего в том, что правление внесло в Государственный банк половину акционерного капитала выданными под векселя Суздальцева билетами на сумму 321 тысячу рублей, а затем, в отсутствие Шеньяна, было заключено с Суздальцевым новое условие на выдачу 175 тысяч рублей билетами под его векселя под тем условием, чтобы Суздальцев представил облигации Боровичской дороги, чего он не исполнил. Сроки векселей Суздальцева проходили, и он давал векселя от имени общества Боровичской железной дороги без своих бланков на них. Это, главным образом, по словам Шеньяна и др., и втянуло банк в дела общества дороги, хотя уже стало ясно, что надеждам на крупные барыши для банка от дороги не суждено сбыться. Затратив крупную сумму, возврата которой не предвиделось, правление решило всеми мерами содействовать окончанию дороги; таким образом, выдачи вкладных билетов в данном случае, как говорит Лангваген, были вынужденною помощью со стороны банка Боровичской дороге с целью довести ее постройку до конца. Выдача, насколько он помнит, была разрешаема Шеньяном, и ей должна была предшествовать выдача векселей Суздальцевым, чего в действительности не делалось.