Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

Во время получения встретил доктора Майю. Поздоровались. Она проходила мимо и ушла куда-то. Сложил полученное медицинское имущество у крыльца домика и присел в ожидании машины. В медсанвзводе было сравнительно спокойно. Приходили на перевязки красноармейцы и командиры, с травмами и с легкими ранениями, которых можно было оставить в части, приходили на амбулаторный прием больные.

— Чего задумались, приуныли?

Передо мной стояла Майя. Я вскочил, стал перед ней.

— Что вам грустить? Жив, здоров. И слава богу. Что у вас хорошего?

— Мне плохо, потому что вам плохо.

— Что вы знаете?

Я смотрел на нее. Короткий волос из-под пилотки даже шел к ней. Чистенький белый глухой халат с завязками сзади, юбка хлопчатобумажная. Хромовые сапоги на высоком каблуке, голые ноги. Гимнастерки не было — под халатом обозначался лифчик. Грустные черные глаза открыто смотрели на меня.

— Чего так рассматриваете меня? Что-нибудь опять не так? Впрочем, все мужики глазами поедают меня, когда встретишься взглядом, — задумалась, — если бы только глазами… Идемте пройдемся. Вы не спешите? Машину ждете? Чего вы молчите? Одна я и говорю. Скажите что-нибудь. Ну!

Она пошла по дорожке к саду, у первых деревьев которого виднелся столик с двумя скамейками.

— Так и будем молчать?

Она хотела выговориться, как я почувствовал.

— Как и все, как видите, поедаю вас глазами. И не могу отвести взгляд. Смотреть приятно. Мне очень хотелось вас увидеть и ради этого придумал получение медикаментов. Я даже не знал, что хочу. Захотелось увидеть вас — мою старшую сестру. Пожалуй, это настоящая правда. И если у сестры все хорошо, то и я рад, мне хорошо, а если у нее горе, то и мне плохо. Вижу, что вам сейчас очень плохо.

— Мне очень плохо, вы верно угадали. Но мне никто не поможет, — она присела на скамейку и указала мне напротив, — присядьте. То, что я пережила за последнюю неделю, считала самым страшным за всю свою жизнь, но оказывается, что есть нечто и похуже. Извините, что разнюнилась, зачем вам мои заботы?

— Я слушаю.

— Нет, нет, нет. Хватит. Я и так слишком много сказала, — она встала, поднялся и я. — Нам пора. Меня ждут больные, и за вами должны подъехать. Извините еще раз. Неудобно, что мы уединились. Еще один повод для разговоров. Пошли.

— Садитесь, Майя, и выслушайте меня. Садитесь. Больше такого шанса не будет. Вас добивается Максимов и добьется. У вас другого выхода не будет…

— Откуда знаете!? Шепшелев наговорил? Сплетник! Хотя он сказал правду, — и расплакалась по-детски: руки на столе с сжатыми кулачками, голова на руках и содрогается в рыданиях всем телом. Пилотка упала с головы, короткие волосы, тонкая, почему-то длинная худая шея, лопатки и сдавленные рыдания. Какой сникшей, беспомощной была она в эти минуты. Видно, накопившиеся переживания, тревога, все пережитое и неотвратимость ожидаемого нашли выход в этих рыданиях. Я дотронулся рукой ее плеча, погладил, потрепал нежно волосы и произнес:

— Поплачьте, поплачьте — легче станет. Надо выплакаться.

Рыдания стали более звучные, со стенаниями, тело еще больше стало содрогаться. Наконец стала успокаиваться, полезла в карман халата, вытащила кусок марли, стала вытирать слезы, сморкаться, всхлипывая проговорила:

— Извините, надо же так раскиснуть, извините, как я расклеилась… ну и размазня. Тысячу раз простите.

— Вы меня не дослушали. Выслушайте! Максимов уже старый человек. У него есть семья, дети, возможно и внуки.

— Не оскорбляйте меня, — и опять расплакалась, — вы хоть не оскорбляйте!

— Прошу выслушать меня. Ваша связь с ним будет бесстыдством и позором, и я предлагаю выход, если не хотите стать его «пэпэже». Уверен, что пока не стали.

Она уставилась на меня:

— Застрелюсь, убью себя, но не стану потаскухой.

— Зачем себя убивать? Слушайте. Объявим себя мужем и женой. И тогда он не будет добиваться вас. Можем оформить наш брак — фиктивный брак, и я обещаю, что не буду претендовать на вас как на жену. Может быть, нам придется бывать чаще вместе на виду у всех, уединяться для людей, но, повторяю, я ни на какой интимной близости не буду настаивать. Если останемся живы, разведемся, и каждый найдет себе кого захочет. Кстати, я обручен, вернее, дал слово девушке, что если останусь жив, то после войны женюсь на ней, и она обещала меня ждать. Так что вы меня не опасайтесь. Я сказал все.

Она смотрела на меня заплаканными глазами, сидя на скамейке. Я стоял напротив и также смотрел на нее. Ждал решения, но она молчала и все смотрела на меня немигающими глазами. Из оцепенения нас вывел зов старшины Николаева:

— Доктор, ехать пора, все ждут, поехали! Целуйтесь и поехали. Ну и тихоня…

Он шел к нам, остановился, увидев заплаканное лицо доктора Майи.

— Извините, не хотел мешать, не знал, — стушевался он и попятился назад.

— Ну как? — спросил я Майю.

— Спасибо. Я подумаю, это так неожиданно. Спасибо, дорогой мой брат. Я подумаю, подумаю. Уже не так страшно мне. Спасибо.

Она подошла ко мне, положила руки свои на плечи мои, поднялась на носки, притянула меня и поцеловала в щеку:

— Езжайте к себе. Спасибо, спасибо. Я все обдумаю.

Смутила меня и лишила голоса своим прикосновением и поцелуем эта маленькая, хрупкая и ставшая мне еще дороже женщина. Я стоял в оцепенении. Ничего вымолвить не смог — слова не приходили. Повернулся и пошел по дорожке из сада, обогнал старшину. Он продолжал стоять как вкопанный, поворачивая голову то к Майе, то в мою сторону, разводя руками, втянув голову в плечи.

— Что тут происходит?

— Поехали, поехали, старшина! — торопил уже я его.

Взял узелок с медикаментами, марлевый мешок с перевязочным материалом дал старшине и пошел к машине.

— Тут что-то очень важное произошло, очень важное, а что, я не усек. Раскройте мои глаза на событие местного значения, доктор, — шел следом за мной и причитал старшина.

— Старшина, вы ничего не видели и ничего не слышали. Значит, никаких вопросов и разговоров, — прервал я его.

Залезли в кузов машины и отправились в свое расположение.

Этот день для многих неожиданно оказался счастливым, несмотря на такую напряженную обстановку. Наконец привезли целую кипу газет и письма. Обрадовали, конечно, письма. Многие получили по несколько, а были и такие, что ни одного. Я получил два. Одно от тетушки Фаины из Ленинграда с указанием адреса моей семьи. А второе от старшей сестры с Урала, г. Миасс, куда они эвакуировались всей семьей. Живут в общежитии. Прикрепили их к медеплавильному заводу. Мать со старшей сестрой и братом работают разнорабочими в каком-то цеху. Вторая сестра учится в профтехшколе. Ее кормят три раза в день. Младшая сестренка 2 лет в садике при заводе. Тоже ее там кормят. Мать с остальными живут впроголодь, как я понял, но надеются протянуть до лучших времен. Трудно им, очень трудно, но хоть живы и не остались в оккупации. Манько, Ген, Наумов и многие другие писем не получили.

Из района боевых действий бригады приехал Саркисян, за ужином рассказал обстановку.

— Большая каша заварилась там. Много у немца танков и автоматчики на мотоциклах, на машинах. Самолетами путь прокладывает и прет на Сталинград. Пытался железной дорогой идти, но наши там крепко стоят. Совхоз, Абганерово и разъезд держат. И танки его горят, и немцев набито много, и наших много полегло, но он все лезет и лезет. Говорили, что колонной ушел к Волге, к озерам. Там наших войск мало, и он быстро пошел на Красноармейск.

— Что от бригады осталось? Танки хоть есть еще?

— Во 2-м танковом батальоне осталось всего четыре танка на ходу. Один мы сделали. Траки заменили. Там вот и по руке себе саданул. Да это мелочь. Бензовоз наш взорвался, и водитель погиб. «Мессер» его расстрелял. У Воропаева у разъезда два ремонтника погибли. Фамилии не знаю. Подполковник Иванов сказал мне.