Отчизны внемлем призыванье...

В действующей армии у Батенькова появился новый друг — Алексей Андреевич Елагин. Офицеры увлеченно изучали западную философию, европейские конституции, историю революции в Англии и Франции. Еще в период военных действий вместе с Елагиным Батеньков вступил в масонское братство. Масонские общества были, по утверждению Батенькова, «человеколюбивы, в лучших членах своих умны, нравственны, чужды суеверия, друзья света» [114].. Они же, согласно его собственному заявлению, могли «служить источником разнородных тайных обществ, идущих по другому направлению» [115]. Он оказался членом Петербургской ложи «Избранного Михаила». Туда же входили будущие декабристы: Ф. Н. Глинка, Н. А. Бестужев, братья Кюхельбекеры, друг Пушкина А. И. Дельвиг, литератор Н. И. Греч.

В 1816 году, не поладив с военным начальством, возмущаясь муштрой, формальностями и тупым педантизмом, воцарившимся в армии, Батеньков в чине поручика вышел в отставку. Он блестяще сдал экзамены при институте инженеров путей сообщения и отправился в Западную Сибирь, получив звание управляющего 10-м округом путей сообщения. Батеньков осел в Томске, строил мост через реку Ушайку, существующий и поныне, мостовые, бассейны, составлял проекты укрепления берегов Ангары. Он снискал славу способного инженера.

Однако жизнь его складывалась неблагоприятно. Среди сибирского чиновничества процветало взяточничество, казнокрадство. Батенькова травят, строчат жалобы на него военному генерал-губернатору И. Б. Пестелю — жестокому коварному набобу, напоминающему подобного героя из радищевского «Путешествия…». 26 марта 1819 года Батеньков писал Елагиным: «…Все и вся восстало на меня… Я почувствовал всю силу цепей и узнал, каково жить в отдаленных колониях» [116]. «…1819 г. ужасной для меня, я лишился всего — нет уже моей матери, и Сибирь, с которою прервались, таким образом, все сердечные связи, сделалась для меня ужасною пустынею, темницею, совершенным адом… Служба состояла в неравной борьбе, лютой и продолжительной» [117].

Одиночество, разочарование, тоска становятся неразлучными спутниками молодого томского инженера. И кто знает, к какому печальному результату они бы его привели, если бы не появление в Сибири Михаила Михайловича Сперанского.

Назначенный весной 1819 года на место Пестеля, «прощенный» Сперанский выехал из ссылки, где находился в течение семи лет под тайным полицейским надзором. Этот выдающийся государственный деятель, либерал, пропагандист конституционного правления, был приближен к престолу и обласкан в начале царствования Александра I, игравшего роль просвещенного монарха. Сперанский составил «план государственных преобразований», являвший преддверие к парламентарной системе, освобождению крестьян, уничтожению сословий. Консервативное дворянство увидело в этом плане революционную заразу и прямую угрозу своему экономическому и политическому господству. Слепая ненависть к вельможе из поповичей оказалась столь велика, что Сперанский превратился в объект клеветы, инсинуаций, ложных доносов. Одним из ярых врагов «плана государственных преобразований» считали придворного историографа и автора сентиментального повествования о «Бедной Лизе» Николая Михайловича Карамзина. Ненависть его к Сперанскому была начисто лишена каких-либо чувствительных ужимок. «Карамзин любил выказывать Сперанского простым временщиком» [118],— вспоминал позднее Батеньков в одном из частных неопубликованных писем.

В начале 1812 года, перед Отечественной войной, лицемерный Александр пожертвовал Сперанским: он не был более ему нужен — поповича убрали, обвинив в измене. «Великий реформатор», по словам Чернышевского, «не понимавший недостаточности средств своих для осуществления задуманных преобразований» [119], получил возможность в течение 7 лет вынужденной праздности обдумывать на берегу Волги другие средства к достижению гражданских и политических свобод и разновидности собственной тактики. Он обращался из Нижнего с льстивыми письмами к Аракчееву, одобрял Священный союз и военные поселения. В 1819 году, напуганный баснословными размерами хищений в Сибири, царь послал Сперанского управлять краем. Чудовищные злоупотребления вскрывались уже на пути. Сперанский писал дочери: «Если бы в Тобольске я виновных отдал под суд, то в Томске мне оставалось их только повесить» [120].

6 июня 1819 года в город Белев Тульской губернии чете Елагиных приходит письмо из Тобольска. «Сибирь должна возродиться, должна воспрянуть снова, — читают они пылкие строки друга. — У нас уже новый властелин, вельможа доброй, сильной, и сильной только для добра. Я говорю о ген. — губерн. Мих. Мих. Сперанском. Имея честь приобрести его внимание, я приглашен сопутствовать ему при обозрении Сибири в качестве окружного начальника путей сообщения» [121].

Последующие письма Батенькова наполнены новыми признаниями. Они уточняют характер его взаимоотношений с правителем края. «С приездом в Сибирь Сперанского, — пишет Гавриил Степанович 25 сентября того же года, — я стряхнул с себя все хлопоты и беспокойства. В Тобольске было первое наше свидание и там же уверился я, что конец моим гонениям уже наступил. Все дела приняли неожиданной и невероятной оборот. Из угнетаемого вдруг сделался я близким вельможе, домашним его человеком, и приглашен в спутники и товарищи для обозрения Сибири…

…Ум его и познания всем известны, но доброта души, конечно, немногим… Я в таких теперь к нему отношениях, могу говорить все, как бы другу, и не помнить о великом различии наших достоинств» [122].

Вместе со Сперанским 26-летний инженер едет в Маймачин, Кяхту, Иркутск и собирается сопутствовать генерал-губернатору в обратном пути в столицу. 19 ноября 1820 года Батеньков свидетельствует в послании Елагину о духовной близости со Сперанским и глубокой преданности последнему: «Через два месяца намерен я оставить Сибирь. Гражданские мои отношения взяли некоторой странной оборот. Расположение Сперанского возросло до значительной степени, он привык ежедневно быть со мною. Редкость людей в нашем крае доставила мне большое удобство совершенно обнаружить ему мое сердце — и он нашел его достойным некоторой преданности» [123].

При той дружбе со Сперанским, которая демонстрируется в письмах, Батеньков не мог не делиться с ним мыслями об общественном устройстве России, не рассказывать о связях с людьми, жаждущими деятельности и открытой борьбы в пользу освобождения народа. Ведь, как утверждал Гавриил Степанович уже стариком, «либеральное мнение мне было по душе и укоренилось в ней с самого детства… Благородное не могло не нравиться юному, пылкому чувству» [124].

На следствии Батеньков признавался: «В 1819 году сверх чаяния получил я три или четыре письма от Раевского. Он казался мне как бы действующим лицом в деле освобождения России и приглашал меня на сие поприще» [125].

Но если Батеньков получал из Кишинева от былого корпусного товарища подобные послания, то беседы о содержании их, так же как и о сочиняемом вместе с новым генерал-губернатором Сибирском уложении могли стать предметом разговоров со Сперанским на пути в Кяхту и во время совместной дороги в Петербург. Обстоятельства, во всяком случае, тому очень способствовали.

Один из последних биографов Батенькова, историк В. Г. Карпов считает, что Сибирский комитет с его чиновничьим аппаратом, состоявшим из единомышленников Сперанского, задумано было создать в духе некогда отвергнутого и опороченного реакционерами «плана государственных преобразований». А если принять во внимание программу одной из первых тайных декабристских организаций — Союза Благоденствия, действовавшего как раз в эти годы и предусматривавшего посильное использование всех легальных и нелегальных, форм борьбы, то напрашиваются выводы и о связи самого Сперанского с этим «Союзом», и о связи с ним же молодого Батенькова.