Площадь павших борцов

- Компаньо! - радостно возвестил Вольский. - Мне, поверьте, лучше видеть вас живыми в плену, нежели мертвыми перед своим фронтом. - Его голос временами садился до шепота, и Вольский сам объяснил причину, показав на свое горло. - Застудил на маневрах в сибирской тайге. Крым уже не помогает, лечился у вас в Италии, а летом прошлого года собирался повторить курс лечения у ваших прекрасных ларингологов, но тут... Тут-то мы и стали врагами! Кстати, - спросил Василий Тимофеевич, - вы, компаньо, из какой дивизии? "Равенна" или "Сфорецка"?

- Нет, "Коссерия", - охотно отозвались пленные.

- Тогда... садитесь, - предложил Вольский. - Правильно сделали, что пришли сами и догонять вас было не надо. А что ваш Джованни Мессе? спросил он офицера. - Уже в отставке?

- Нет. Стал заместителем у Итало Гарибольди. - Офицер Луиджи Комоло сказал, что Италия сыта Россией по горло. - Первый раз мы пошлялись в Москву вслед за Мюратом, королем неаполитанским, который потащил наших дедушек в Россию за своим зятем Наполеоном, и дедушки не вернулись к нашим бабушкам. Вторично мы сунулись вслед за англичанами под Севастополь - и после нас в Крыму осталось обширное кладбище. Теперь мы тащимся в обозах вермахта, а он завезет нас - неизвестно, но мы хотели бы умереть на своих постелях, а не в сугробах.

- Конечно! - рассудил Вольский, показав им листовку. - Тут не только Мадзини и Гарибальди, тут и другое. Более важное. Я ведь знаю, что итальянцы - народ храбрый. Но они хорошо сражаются, когда дело касается их Италии, а так... плохо!

- Мы хотим домой, - дружно заговорили солдаты. - В конце концов папа с мамой - это тоже не мусор. Если каждая русская тетка и спрячет нас в погреб, так каждый из нас до конца войны согласен быть ее страстным любовником. Лучше уж сидеть в погребе на картошке, нежели подыхать в немецком окопе.

Итальянцы достали письма своим родным и просили Вольского отправить их в Италию - через международный Красный Крест; плохо знакомые с географией России, они путали Дон с Волгою и, оказавшись плененными в излучине Дона, обычно начинали свои письма словами: "Привет с русской Волги!"

- Ну, до Волги-то еще далековато, - сказал им Вольский и, подумав, добавил. - Ну ладно. Письма отправим. Идите.

- Куда? - обомлели итальянцы.

- Да обратно. Не станем же мы из-за семи человек гонять в тыл конвоира. Идите. Заодно расскажете о нашем разговоре своим товарищам. И возвращайтесь обратно со всеми солдатами...

...Италия имела свою судьбу, неповторимую: в 1945 году не быть ей в числе стран побежденных, а быть ее народу в числе победителей! Согласитесь, что такое случается редко...

* * *

Прошло не так уж много времени после трагедии армий Тимошенко, а к Сталинграду до самого июля (точнее, до осени) еще выбирались бойцы, вырвавшиеся из кольца окружения. Кто из-под Харькова, другие о Барвенкова. Одетые во что попало, грязные и оборваванные, озверевшие от крови пролитой и ненависти пережитой. Почти все окруженцы без каких бы то ни было документов. Теперь не знали, к кому обратиться, кто им поможет, а властей они тоже боялись, ибо окруженцев могли замести особисты как "немецких агентов" (такое не раз бывало). Шлялись они, как неприкаянные, по улицам Сталинграда, как-то стыдливо козыряя офицерам, словно чувствовали себя виноватыми. Смотреть на них страшно: вместо ремней на винтовках - фитили от керосиновых ламп, иные даже лошадей вывели, вместо поводьев - бинты санитарные. Народ молчаливый. Сплошь небритые. Голодные. И... все-таки даже счастливые от того, что снова среди своих.

- Вот такие люди, - говорил Воронин, - злее всех дерутся. Они такое пережили, что теперь стали бессмертны.

Чуянов был согласен с мнением НКВД, но предупредил, что к окруженцам налипает немало бессовестной сволочи.

- Дезертиры и трусы только называют себя окруженцами, чтобы скрываться поудобнее. Они тоже опасны - сплетнями, страхами, домыслами... Кстати, как тюрьма твоя? Очистилась?

- Да всех вывезли в Камышин. Стенки же в тюрьме - во такие. Так теперь ни одной камеры нет свободной.

- Как понимать, если всех вывезли?

- А так и понимай. В камеры столько народу набилось! От бомбежек прячутся. Скажи кому-либо - так не поверят.

- А ты что?

- А что я? Или сердца у меня нету. Ключи отдал от камер. Не откажешь ведь - с детьми многие. С бабками. Суп варят с макаронами. Такой дух в тюрьме...

Город-гигант просто распирало, так он был перенасыщен людьми. Тут и местные, тут и бежавшие с Дона, тут и наехавшие Бог знает откуда в поисках тишины и покоя, а теперь эти беженцы не знали, что им далее делать, куда бежать:

- Мы-то, грешные, думали, что на Волге-матушке покой сыщем, а вот заехали - из огня да прямо в полымя...

Сталинград постепенно огораживал себя противотанковыми рвами, сооружал блиндажи, копал траншеи. Все го отрыли 20 миллионов кубометров земли. Это легко пишется, еще легче говорится. А ты попробуй за один день десятки тысяч раз нагнуться и распрямить спину чтобы поднять и бросить наверх лопату тяжелой земли. Трудом домохозяек и пенсионеров Сталинград опоясал себя кушаком оборонительных сооружений общей длиною в 487 километров. Такое расстояние даже не пройти - нужно объезжать на поезде... И не все было гладко. Некоторые не выдерживали. Бомбежек, драной обуви, иссушающего зноя, жажды, наконец. Просили у врачей справку о болезни, чтобы вернуться домой. Сами женщины с рубежей и позвонили Чуянову:

- Мы тут вынесли резолюцию: врачам справок об освобождении по болезни не давать! Мы - коренные сталинградцы, здесь родились, здесь и помрем. Мы все соседи, и лучше врачей знаем, кто чем живет, кто больной, а кто дурака валяет...

Чуянов созвонился с тем же Ворониным.

- Слушай, эн-кэ-вэ-дэ. Тут дело такое. Бабы и сами разберутся, кто здоровый, а кто симулирует. Речь о другом. Изредка женщины видят, как бомбят Сталинград, и когда зарево стоит над городом от пожаров, тогда многие бегут в город, чтобы узнать - живы ли дети да старики ихние? Понял?

- Ну, понял... Нет, не понял, - сказал Воронин.

- Так пойми: таких не задерживать. Сердца материнские надо понять ведь у каждой, считай, дите малое. Пока!..

4 июля генерал Герасименко застал Чуянова плачущим.

- Семеныч, да что случилось?

- Севастополь... Я ведь грешным делом думал, что хоть до Урала нас допрут, а Севастополь так и останется нашим. А теперь вот... в самый последний миг Севастополь к нам обратился, словно эстафету какую нам передал. Прочти, что сталинградские радисты от севастопольских только что приняли...

"Прощайте, товарищи, и отомстите за наш разбитый Севастополь", - так было записано. Герасименко развел руками:

- А в нашей избушке свои игрушки. Сейчас со станции Боево сообщили, что батальон немецкой пехоты через Дон переправился. Откуда он там взялся сам бес не догадается. А под Воронежем еще гаже - оборона уже прорвана...

- Как жить дальше - не знаю, хоть вешайся! - Чуянов еще раз глянул на прощальные слова Севастополя. - Я уже подсчитал. Двести пятьдесят дней они там держались, а в Крымскую кампанию... не помнишь ли, сколько?

- Шут его знает. Забыл. Кажется, около года.

После Герасименко явился в обком К. В. Зубанов, главный инженер СталГРЭСа, и вид у него был плачевный.

- Что, опять зубы схватило?

- Хуже. На этот раз сердце.

- Лечись. Как с электроэнергией? Опять не хватает?

- Электроэнергии хватит, а моя давно кончилась.

- О чем ты, Константин Васильевич?

Тут инженер сознался, что влюблен напропалую, а в кого - догадаться можно, в ту самую дантистку Марию Терентьевну, что больной зуб ему вытащила по рекомендации самого же обкома.

- Уж я и так и эдак перед нею! - рассказывал Зубанов. - Согласен хоть все зубы тащить без наркоза, только бы она не так сурово на меня глядела...

- Ты что? Совсем уж рехнулся? - обозлился Чуянов. - Тут такая пальба идет, Севастополь пал, Воронеж, гляди, оставим, люди мечутся на пристанях и вокзалах, как угорелые, в городе жратва кончилась, по карточкам даже пайка не выкупить, а... ты? На кой черт ты мне все это рассказываешь?