Площадь павших борцов

Разговорились. Алексей Семенович спросил:

- Василий Филиппыч, не кажется ли тебе, что наше положение сейчас гораздо хуже, чем в прошлом году?

- Кажется. Только говорить об этом боюсь.

- Смотри, как бы не прижали нас к Дону. Слухи неважные. Фронт расшатан. Командуют лейтенанты. А маршала не видать... Скажи мне честно, что за человек этот Тимошенко?

- Как кто? Бывший нарком. Маршал. Орденоносец.

- Это я и без тебя знаю. О другом говорю. Я человек сугубо штатский и то, кажется, кумекаю, что есть здесь что-то неладное. Как он не пострадал после катастрофы под Барвенково или под Харьковом? И не такие головы с плеч летели...

- Все дело в обороне Царицына, - шепнул Герасименко, на дверь оглянувшись. - Кто тогда был в Царицыне при нем да сумел ему понравиться, тех он не трогал, вот они и полезли наверх... Ворошилов, Буденный, Городовиков, Щаденко и прочие... Я такого мнения, - сказал Герасименко, что историю этой войны после войны будут писать не кровью, а медом, чтобы сверху покрывать ее лаком. И писать станут не с сорок первого, а с того самого срока, когда мы побеждать научимся.

- А куда же девать сорок первый? Наше лето?

- Псам под хвост! - энергично ответил Герасименко, даже обозлившись. Кому из наших мудаков охота сознаваться в своих ошибках? Вот увидишь, что даже о сорок первом станут ворковать, как голуби. Не знаю, как ты, а мне не дожить до того времени, когда станут писать правду...

Большая излучина тихого Дона уже таила страшную угрозу всем нашим армиям, заключенным в эту природную дугу, вогнутую в сторону Волги и Сталинграда. Не понимать этого могли только глупцы! В эти дни газета "Красная Звезда" ожидала от Михаила Шолохова статью под названием "Дон бушует". Но писатель отказался от написания такой статьи, "так как, сообщил он в редакцию, - то, что происходит сейчас на Дону, не располагает к работе над подобной статьей...".

Один старик-журналист рассказывал мне, что видел в эти дни Шолохова плачущим. Слезы его понятны: тихий Дон и донское казачество знавало всякие времена, но такого еще не бывало, чтобы его берегам угрожали вражеские танки, а германские пулеметы "универсал" насквозь простреливали донские станицы.

...Стратегическая пауза затянулась, и лишь 27 июня Франц Гальдер отметил в своем дневнике: "Никаких признаков того, что противник как-то реагирует на потерянный нами приказ (по операции "Блау")..." Тогда же, почти синхронно, из Старобельска стал названивать в Харьков барон Максимилиан Вейхс.

- Завтра, - сказал он Паулюсу, - я начинаю. Ждать, когда Москва распишется в знании наших секретных планов, становится опасно. Герман Гот уже нервничает, его "панцерам" не терпится прокатиться по трамвайным рельсам улиц Воронежа.

- Моя шестая, барон, - ответил Паулюс, - через два дня после вас начнет выдвижение в районе Волчанска.

- Будем помнить о флангах, - током заговорщика произнес Вейхс, и в этих его словах таился немалый смысл...

* * *

"Будем помнить о флангах!" - заклинал барон Вейхс.

Да. Еще летом 1941 года генералы вермахта заметили, что русские мало чувствительны к обходам, но германская военная доктрина, напротив, чересчур обостренно заботилась о своих флангах. По этой причине немцам сейчас прежде всего желалось покончить с Севастополем и захватить Воронеж, ибо это и были фланги германской армии, устремленной на Кавказ и Сталинград, и даже не тактические, а имеющие уже стратегическое значение.

Паулюс отлично понимал беспокойство Вейхса, понимал и то, что Артур Шмидт с его "чертиком" в стратегии разбирается плохо, а потому он и растолковал ему азбучные истины оперативного искусства с особой заботой о флангах:

- Виноват Манштейн! Он так долго ковыряется с Севастополем, а его армия, застрявшая в Крыму, не может обеспечить нам южные фланги до тех пор, пока Севастополь не рухнет. Но если еще и барон Вейхс застрянет под Воронежем, тогда шестая армия не будет прикрыта и с северных флангов... Не удивляйтесь, Шмидт, - говорил Паулюс, - но я так воспитан, чтобы думать о флангах!

Паулюс навязывал Шмидту свои понимания, хотя не раз замечал, что Шмидт исподтишка пытался навязать ему свою волю, и эта воля была опасной. В этом потаенном единоборстве Паулюса выручало то, что многие генералы 6-й армии явно третировали Шмидта, как выскочку, жалея об устранении Фердинанда Гейма, бывшего начальника штаба. Отто Корфес не однажды намекал Паулюсу, что Шмидт - вроде надзирателя, приставленного к армии не из Цоссена, а из партийной канцелярии Мартина Бормана.

- Гейм реально оценивал события, за что, кажется, и поплатился, а Шмидт излишне бравирует оптимизмом в Духе речей Ганса Фриче. Правда, признал Корфес, - Шмидт человек неглупый и осторожный, но его партийная убежденность зачастую смахивает на самое банальное упрямство. А вам не кажется, - вдруг спросил Корфес, - что за хвостом нашей шестой армии тащится подозрительно много эсэсовских команд, которые за нами, словно шакалы за тигром, отправившимся за добычей?..

Ответ Паулюса поставил Корфеса в неловкое положение.

- Прошу не забывать, доктор Корфес, что мой зять барон Кутченбах тоже носит черный мундир войск СС и об этих войсках я сужу по гуманным поступкам своего зятя.

Корфесу оставалось только ретироваться, что он и сделал, а между ними пробежала первая черная кошка. Сутью этого разговора Паулюс поделился с адъютантом Вильгельмом Адамом, спрашивая - кого же еще не терпят в его армии?

- Никаких симпатий не вызывает и Гейтц из восьмого армейского корпуса. Гейтц так долго председательствовал в военных трибуналах, что до сих пор не расстался с дурной привычкой расстреливать людей. Гейтц (вы не верите) иногда садится в транспортер с пулеметом и объезжает прифронтовые зоны, всюду оставляя после себя трупы.

Паулюс испытал неловкость, проворчав что-то о "наследии" покойного Рейхенау.

- Вы бы знали, Адам, как мне трудно! Я чудесно чувствую себя в штабном "фольксвагене", где прыгает моя зеленая "лягушка", но зато мне бывает противно видеть, как прыгает лукавый "чертик" моего начальника штаба...

Заранее он выехал на фронт. Обширный "фольксваген", сплошь забитый радиоаппаратурой и стеллажами с оперативными картами, катил за сто километров от Харькова - на берег Оскола, в сторону Купянска; сам городок, почти деревянный, еще хранил облик купеческого прошлого, и как-то странно было думать, что здесь когда-то грозно бушевали половецкие пляски, а "каменные бабы" в степях невольно напоминали идолов с острова Пасхи.

- Какая страшная дыра... этот Купянск, - заметил Шмидт, - и не пойму, как здесь могут жить люди?

- Живут, - кратко отозвался Паулюс. - Мой зять где-то вычитал, что в древности здесь пролегали пути в сказочную Византию, а хазары справляли в Купянске богатые свадьбы с иудейками...

Непрерывно стучал телетайп, работала радиорелейная связь, щеголеватый солдат с усиками "под фюрера" печатал информацию радиоперехвата. Река протерла лениво и тягуче, словно наполненная ртутью. В красных песках другого берега Оскола белели меловые откосы, поросшие дубняком, липами и ясенем. Одна из "молниеносных девиц" в кокетливой пилотке выскочила на минутку из автобуса, набрав для Паулюса горсть недозрелой малины.

- Желаю угостить вас, - сказала она.

- Признателен, фрейлейн. Вот вы и ешьте, а я остерегаюсь нарушить привычную диету...

Почти с ужасом он заметил вошь, ползущую по воротнику мундира девицы, и при этом вспомнил последнюю встречу с разжалованным Эрихом Гепнером, тоже вшивым.

- Откуда у вас... это? - брезгливо спросил Паулюс.

- Ах, это? - не удивилась "молниеносная", снимая с себя насекомое и крутя его на пальцах, словно козявку. - Так у нас их полно еще со времен покойного фельдмаршала Рейхенау...