Давид против Голиафа

Ученые относятся к материальному миру как к идолу, обладающему силой, красотой и мудростью; объекту поклонения, который сам по себе непогрешим, и милости которого следует добиваться настойчивым изучением. Ученый верит в самостоятельное бытие «объективного мира», и даже такие осторожные вторжения субъективного дискурса, как гейзенберговская теория неопределенности (о влиянии свидетеля на свидетельствуемый процесс) воспринимаются как экстравагантный вызов на грани фола, чуть ли не духовная революция.

О том, как важен для ученых самый принцип объективности и независимости ноуменального мира от человеческого сознания, говорит и то, что все ученые по своей философской позиции – монисты, т. е. исповедуют принцип тотального всеединства сущего, причем само это единство полагается ими, разумеется, не в свидетельствующем субъекте, а именно в самих основаниях бытия.

Обнаружив во второй половине XX века, что под общим брендом фундаментальной физики они имеют не одну, а две взаимоисключающих науки, которые описывают разные физические реальности, основанные на несовместимых принципах – физика микромира и астрофизика – ученые бросились немедленно искать точку сборки, через которую возможно было бы непротиворечиво восстановить единство физической действительности. Появилась теория «струн», на которые, якобы, нанизываются все элементы сущего: от кварков до черных дыр в восходящей последовательности.

Увы, сегодня «струны» поставлены под сомнение, и ученые снова вынуждены искать только что померещившееся им было единство.

Между тем, единственной «точкой сборки» и единственным гарантом совместимости разнообразных полей реальности является только наблюдатель, который выступает как единая связующая нить бесконечно разнообразной феноменологии внешнего. Проблема только в том, что этот наблюдатель смертен. Или, точнее говоря, не существует доступного и открытого нам бессмертного наблюдателя, который, как таковой, остается некой абстракцией. Есть бесчисленное множество эмпирических наблюдателей из плоти и крови, чье восприятие мира не тождественно друг другу, а само существование эфемерно.

Вероятно, именно поэтому субъективные идеалисты чаще сходят с ума, чем объективные, не говоря уже о материалистах, вообще не подверженных психическим расстройствам.

К чему мы изложили все эти соображения об ученом сообществе? Для того чтобы лишний раз напомнить, что его представители обладают таким особым сознанием, которое склонно умалять, а то и вовсе исключать роль субъекта в организованной вселенной. Это с одной стороны.

А с другой – ученые создали под ярлыком «научного мировоззрения» психопереживание своеобразной имманентной вечности, которая для них является правдивым и всеохватывающим описанием «того, что есть». В этой имманентной вечности физические законы не меняются, а, стало быть, существуют вне времени, и неправомерно ставить вопрос, откуда эти законы вообще взялись. В этой имманентной вечности развитие происходит чудесным образом, ибо совершается по неким правилам игры, которые стоят вне развития и изменений. В этой странной псевдовечности измеряют время полураспадом углерода при том, что измерителям даже не приходит в голову такая простая мысль: может быть на самом деле они со всем, что их окружает, появились буквально в эту секунду вместе со своей памятью и результатами анализов карбонуклеидов! Короче, во «вселенной ученых» нет нас самих, в то время как многое говорит в пользу того, что наш мир, на самом деле, есть лишь некое производное от человеческой ситуации.

ГЛАВА 1 Аристотель и вера в линейную неуничтожимость реальности

Вера ученых оказывается при ближайшем рассмотрении пронесенной через тысячелетия верой Аристотеля, который пришел к выводу, что у мира не может быть ни начала, ни конца, как во времени, так и в пространстве. Идея Аристотеля была, бесспорно, вызывающей для его времени, поскольку по своему статусу, как значительнейший ученик Платона, он должен был знать посвятительные учения о времени и о происхождении мира, с которыми был прекрасно знаком его учитель.Бросая вызов этим учениям, Аристотель несомненно занимал сознательную антижреческую позицию, о чем, кстати, свидетельствуют и результаты воспитания, которые он дал Александру Македонскому.

Но даже антижреческая позиция не объясняет все-таки генезис этой идеи, которая попахивает легитимизацией чересчур уж обыденного сознания. Ведь метафизик не может ставить знака равенства между потоком феноменов, пусть даже неопределенном в своих границах, и чистой бесконечностью, которая изначально пуста и неподвижна!

Первое, что обнаруживает человеческое создание, глядя на окружающий мир, это то, что его способность созерцать всегда больше, чем то, что попадает в поле этого созерцания. В конечном счете, начинающий созерцатель приходит к выводу, что его восприятие бесконечно, и ничто – даже вся вселенная – не может эту внутреннюю воспринимающую бездну заполнить. Человек приходит к выводу, что в той разнице, в том остатке, который в его восприятии не заполнен миром, находится сокровенная реальность, «невидимый мир». Человек понимает, что он – ровня этому невидимому миру или по крайней мере его зеркало, и что мир видимый – только незначительная часть того, что перед этим зеркалом находится. Это фундаментальное ощущение дано человеку даром, причем не факт, что он должен быть при этом как-то особо одарен или умен в обыденном смысле слова.

Хорошее описание этой изначальной интуиции дал Достоевский устами князя Мышкина, который излагает сестрам Епанчиным воспоминания о своем состоянии идиота, лечившегося в швейцарском горном пансионате. Главным ощущением Мышкина было именно это созерцание бесконечности, в котором без остатка тонули все видимые вещи. И вслед за этим князь обнаруживал свою личную неприкаянность, личную исключенность из этого сияющего простора.

Это действительно то, с чем человек сталкивается в следующий момент после того, как пик инфантильной эйфории от обнаружения безграничности себя как перцептора пройден. Человек обнаруживает, что он смертен, и тем самым для него возникает трагическая диалектика внутреннего личного предела и внешней беспредельности, которые совмещены во взаимоисключающем единении на кромке его вибрирующего существа. Как сказал великий Николай Гумилев, с необычайной силой передавая драматизм именно этой диалектики: «Я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть». О том же писал Тютчев в проникновенных строках: «…Не жизни жаль, а жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет и плачет, уходя».

По сути, этот просиявший над мирозданьем огонь есть именно простой дар безграничного свидетельствования. Не более того. Но и не менее.

Аристотель одним ударом решает проблему для той половины человечества, которая избирает не поэзию, а рациональное знание: он объявляет носителя свидетельствования – субъекта – как бы снятым. Вечность же мира превращается у Аристотеля в некий компенсирующий квазисмысл. Нет трагедии ухода в ночь, ибо вселенная бесконечна, а значит и ты, живший в ней, неким странным образом тоже причастен к этой бесконечности мира. Да, ты в нем мелькнул и угас, но ведь ты был его частью, а часть (это уже инициатическое!) равна целому.

Именно отсюда берет исток то странное мировоззрение, признаки которого с фонарем искали во всех философских школах последователи марксизма-ленинизма. Они называли эти признаки «элементами материалистической диалектики» и находили их чуть ли не у Кузанского. Главным признаком такой опережающей свою темную невежественную эпоху прогрессивности была вера в неуничтожимость материи и безначальность мира. Вообще говоря, этот подход коренится в фундаментальной парменидовской интуиции «Бытие есть, небытия нет». Отсутствие мира приходится мыслить парадоксальным образом как наличествующее небытие, существующую пустоту. Индуистские и буддийские практики прилагали для реализации такого визиона огромные духовные усилия. Созерцание пустоты в методиках Востока – одно из вершинных достижений на пути посвятительной реализации. Естественно, философу, не практикующему изощренные интеллектуальные техники, проще прибегнуть к экономии мысли и вычеркнуть большую часть реальности из сферы утверждения. Мы говорим «большую», потому что очевидно, что возможность непроявления универсальнее и, поэтому, шире, чем возможность проявления. Парменид и эллинизированное мыслящее человечество вслед за ним легко отмахиваются: «Нет, мол, небытия!» А как быть с молчанием – небытием слова? Молчание есть реализация возможности непроявления речи. Оно есть, или его нет? Понятно, что Парменид просто не располагал аппаратом, позволившим бы ему визуализировать дифференцированное небытие. В этом случае он никогда не сказал бы своей знаменитой глупости.