Жара в Архангельске-2

— Господи, ребята! Я так волновалась… Ну как? Обустроились? Всё в порядке?

— Слава Богу, — сказал Майкл, — Хотя мы за один этот день такое пережили… Нас ведь не пустили в твою общагу — ох и намаялись мы, пока искали тут жильё!

— И как? Нашли?

— Нашли, — сказал Майкл, — Всё хорошо, что хорошо кончается.

— Жрать охота, — изрёк Салтыков, — Надо бы купить чего-нибудь перекусить.

— Давайте куру-гриль купим, — предложил Майкл.

— Майкл, не «куру», а «курицу»! — рассмеялась Олива. Ей показалось забавным как Майкл, картавя на «р», произносил это словосочетание: «куха-гхиль».

Майкл не понял шутки, однако купил в палатке куру-гриль, и друзья спустились с ней в метро. Майкл положил куру-гриль рядом с собой на сиденье, но где-то в центре города в вагон набилось много народу, и Майклу пришлось её поднять с сиденья и положить на колени между собой и Салтыковым (Олива сидела с другой стороны от Салта). Так как пакет был горячий, то сиденье под ним сильно нагрелось, и мужик, севший на это место, к общему смеху ребят, стал вдруг недоуменно щупать под собой руками.

— Наверно он подумал, что теперь в метро сиденья с подогревом, — изрёк Салтыков.

Олива и Майкл фыркнули, едва сдерживая смех. Но лиха беда начало: почти в конце пути до ребят вдруг допёрло, что у Майкла и у Салтыкова на брюках большое пятно под этим пакетом. Конечно, они его тут же переложили в другое место, но в итоге у парней оказалось по огромному жирному пятну на брюках.

— Пипец! Так он ещё и потёк!

— Да зачем на колени-то положили? Вот оболтусы!

— Олив, не хочешь переложить этот пакетик к себе?

— Нет, радость моя! Благодарю покорно…

Так парни и ехали на эскалаторе с пятнами на брюках и держали при этом двумя руками свою курицу как горсть воды, привлекая к себе всеобщее внимание. А когда они вышли из метро, то тут же увидели в двух шагах от себя…

— Куха-гхиль! — воскликнул Майкл, — Смотхите: вот же куха-гхиль!

— «Куха-гхиль»! — картавя, передразнила Майкла Олива, — Сам ты кура-гриль! И стоило везти эту куру в метро через всю Москву, когда она на каждом углу продаётся!

— А мы думали, тут нет кухы-гхиль… — растерянно пробубнил Майкл.

Олива с Салтыковым переглянулись и рассмеялись. С тех пор так и прозвали Майкла за глаза: «куха-гхиль».

Гл. 7. Московская любовь

Светофор на перекрёстке уже давно горел красным светом, пропуская поток машин вдоль по Мясницкой, на противоположной стороне которой высилось голубое здание Главпочтамта. Пешеходы, разгорячённые жарой и спешкой, пытались пролезть на красный свет, вызывая ещё большую суматоху среди машин, резкие гудки и скрип тормозов.

Настя стояла на тротуаре, одной рукой сжимая дамскую сумочку, а другой нервно теребя свои белокурые пряди волос, выбившиеся из-под краба. На ней было голубое летнее платье в мелкий цветочек, мягкими складками облегающее её полную фигуру, и белые туфли под цвет сумки. В таком наряде она любила сидеть в каком-нибудь летнем кафе Праги, и, потягивая через соломинку капуччино, листать свежий журнал Elle и смотреть на панораму красных крыш чешских замков, утопающих в яркой зелени южных деревьев.

Настя окончила в этом году МГУ, где она училась на чешском отделении филологического факультета, и теперь поступала в чешскую аспирантуру. Она с детства мечтала жить в Европе, говоря, что в России она родилась по ошибке, и это, пожалуй, единственное лузерство, которое выпало на её долю. В отличие от Оливы, Настя никогда не жаловалась на свою жизнь, а все свои проблемы загоняла внутрь, с вызовом давая при этом понять окружающим, что всё у неё отлично и превосходно.

Две недели назад она вернулась из Праги, где подавала документы в аспирантуру. Настя была почти уверена, что она поступила, и теперь мысленно прощалась с Москвой, с русскими знакомыми, домом в Южном Бутово и деревней под Каширой, где она каждое лето отдыхала у бабушки.

…А поток машин по Мясницкой всё не прекращался, и не прекращался поток пешеходов, мчащихся на красный свет и вызывая сердитые гудки водителей. Всё шло по-прежнему даже и тогда, когда через двадцать минут Настя, с изменённым от постигшего её удара лицом, вышла из дверей Главпочтамта, сжимая в руках большой измятый конверт с чешскими печатями и огромной, через весь конверт надписью: «Не принята»…

Она на автопилоте, словно зомби, не видя ничего перед собой, перешла дорогу и свернула на Патриаршие. Там обессиленно села на пустую скамейку и, продолжая бессознательно сжимать в руках измятый конверт, устремила в пространство невидящий взор.

Куда подевалась та Настя, весёлая, гордая, самоуверенная? На месте её сидела раздавленная горем девушка с жалким лицом и тусклым, безжизненным взглядом. «Но это невозможно… — путались бессвязные мысли в её голове, — Это, наверное, какая-то ошибка… Не может же быть, что меня в самом деле не приняли в аспирантуру!» Настя ещё раз внимательно оглядела конверт и бумаги, которые она вытащила из него. Нет, всё правильно. Чешская приёмная комиссия имеет право отказать без объяснения причин. Но почему?!

«Можно, конечно, попробовать поступить на следующий год, — рассуждала Настя сама с собой, — Но целый год жить в России, видеть эти лица, терпеть больную бабушку — нет, это невозможно! Я сойду с ума…»

От мрачных мыслей оторвала её смска Оливы. Она писала, что уже приехала в Москву, предлагала встретиться. Настя в сердцах зашвырнула телефон обратно в сумку: только Оливы ей сейчас и не хватало. Как многие люди, ожесточённые горем или неудачей, ищут под рукой виноватого, на кого бы можно было излить свою желчь, так и Настя ни с того ни с сего обозлилась на Оливу. «Да пошла ты в жопу! — мысленно произнесла она, — Очень ты мне нужна со своими лохами архангельскими! Глупа как пробка, цели в жизни не видишь, честолюбия ни грамма — только и знаешь, что собирать всякую шваль и якшаться по всяким там задрищенскам и мухосранскам! Нечего сказать, достойное для меня общество — необразованное зафилипковавшееся чмо в компании деревенских колдырей!»

Настя встала со скамейки и направилась в сторону метро.

«Однако куда же мне деваться теперь? Домой?.. Нет, это невозможно… — думала она, глядя перед собой всё тем же безжизненным взором, — Щас родители насядут, спрашивать начнут — Ну что, как? Поступила или нет?.. Как им это объяснять — не соврёшь же… А как узнают — развопятся, папаша начнёт дисками швыряться, как тогда… К Звонарёвой разве?.. Ну уж нет — она-то вон поступила, я тогда вообще не выдержу и точно её задушу…

К Оливе?..»

…Майкл положил на тумбочку у кровати куру-гриль, завёрнутую в лаваш, и туда же поставил персиковый сок «Моя семья». Салтыков, дремавший на постели, приоткрыл один глаз.

— Ну что, Майкл? Сигареты-то принёс, которые я просил?

— Да принёс, принёс, — Майкл протянул ему пачку «Винстона».

На пороге комнаты тем временем появилась Олива в шёлковом халатике, только что вышедшая из ванны и вытирая на ходу полотенцем мокрые волосы.

— Волкова-то в аспирантуру провалилась, — сказала она, — Только что написала мне смску.

— Бедная Настюха, — посочувствовал Салтыков, — Представляю, в каком она щас состоянии…

— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл.

— Она пишет, что щас на Чистых прудах, — продолжала Олива, присев на кровать и обгладывая крыло куры-гриль, — Будет ждать нас на Тургеневской в центре зала.

На Тургеневскую ребята прибыли ровно через полчаса. Подходя к центру зала, где уже стояла Настя в своём голубом платье, с гладко зачёсанными назад в пучок белокурыми волосами, шарившая оголёнными полными руками в своей белой сумке, пытаясь отыскать пудреницу, Олива занервничала. Она всегда боялась знакомить друг с другом своих друзей — вдруг они друг другу не понравятся? Тем более такой снобистой и привередливой особе, как Настя, вообще угодить было невозможно. Олива оглянулась на своих друзей, и ей на мгновение стало неловко за них: за Салтыкова, небритого со вчерашнего дня, в распахнутой по-простецки рубахе; за Майкла, у которого как всегда футболка была заправлена в треники с вытянутыми коленками. Олива испугалась, что Настя, при первом же взгляде на них, развернётся на сто восемьдесят и побежит, куда глаза глядят.