Жара в Архангельске-2

…Майкл, дочертив в Автокаде свою работу, выключил компьютер и пошёл на кухню проверить, не вскипело ли молоко на плите. Он поставил молоко и уже было забыл про него, но тут вдруг вспомнил.

— Мааайкл! — раздался вдруг со двора чей-то пьяный женский голос. Голос был молодой и грубоватый, как у подростка.

«Наверно, опять во дворе сидят пьяные компании» — с неудовольствием подумал Майкл. Ему даже в голову не пришло, что звать могут его.

— Майкл! Выходи к нам, Майкл! — крикнул опять тот же голос.

Майкл подошёл к окну. Во дворе были только двое, в одном из которых Майкл без труда узнал Салтыкова. Другая же была какая-то незнакомая девушка в белой майке, белых брюках и белых кроссовках, смуглая и темноволосая — по логике вещей, наверное, ни кто иная, как Олива. Она взобралась на самую верхнюю перекладину детской лесенки и сидела на самой верхотуре, балансируя в воздухе руками, пытаясь удержать равновесие; распущенные тёмно-каштановые волосы её пышной копной развевались по ветру.

— Маайкл! — опять крикнула она, — Выгляни в окошко — дам тебе горошку!

— Олива, ну слезь ты вниз ради Бога! — умолял Салтыков, стоя около лестницы, — У меня голова кружится глядя на тебя…

— Нет! Я Майклу спою серенаду, — и запела своим звонким грубовато-мальчишеским голосом:

— Я здесь, И-инези-илья!

Я здесь паад акноом…

— Ну тихо ты, господи! — Салтыков в отчаянии заламывал руки.

— Чего там тихо, — Олива залихватски присвистнула и заорала во всё горло:

— А-абьята Севи-илья

Ии мраком и сноом!

Майкл сдёрнул с вешалки кожаную куртку и, не зашнуровывая ботинок, выбежал во двор. А через полчаса все трое уже сидели на стене у Марсова поля, свесив ноги вниз…

— Представь себе, я всю ночь не сомкнула глаз, — рассказывала Майклу Олива, — Двенадцать часов чалиться в сидячем вагоне — это пытка! Поэтому у меня щас наверное такой осовелый взгляд, и один глаз больше другого…

— Нормальный у тебя взгляд, — сказал Майкл.

— А когда разводят мосты? — спросила Олива, — Это, наверно, охрененно красивое зрелище!

— Красивое-то красивое, но домой потом не попадёшь, — ответил Майкл, — А разводят их в полночь. Тогда же и метро закрывают, поэтому до двенадцати нам надо успеть по домам.

— Да, Мишаня, до двенадцати мы должны быть дома, — Салтыков посмотрел на часы, — А щас уже одиннадцать. Надо торопиться.

— А как же разведение мостов? — возразила Олива.

— Завтра посмотрим на разведение мостов, — сказал Салтыков, — А сегодня нам надо лечь пораньше — завтра с утра в Петергоф поедем. Надо выспаться.

— Что правда, то правда, — зевнула Олива, — Выспаться-то не мешало бы. Только, блин, мне страшно одной ночевать в этой стрёмной общаге…

— Я пойду с тобой, чтоб тебе не было страшно, — тут же нашёлся Салтыков.

С этими словами все трое слезли со стены и отправились к метро. Там же и распрощались до завтра: Майкл поехал к себе, а Салтыков и Олива, выйдя на станции «Гостиный двор», пошли на Моховую улицу.

Гл. 4. Питерский рассвет

— Ты где ляжешь: с краю или у стенки? — спросил Салтыков, стеля постель и перебивая подушки.

— Я вообще-то всегда с краю сплю. Хотя мне без разницы, можно и у стенки, — Олива вытащила из чемодана пижаму и мыльно-рыльные принадлежности, — Ты стели, а я пока в душ схожу.

В тесной душевой, что находилась в конце коридора, почему-то не оказалось горячей воды. Олива кое-как подмылась, вычистила зубы и, переменив бельё, надела пижаму. Вроде всё. Но Олива почему-то ещё медлила в душевой, хотя и не собиралась мыться в холодной воде. Она завернула в целлофановый пакет зубную щётку и пасту, сунула туда же мыло. И тут ей на глаза попался маленький флакончик одеколона с феромонами — тот самый, который ей дарила Аня накануне зимней поездки в Архангельск.

«Подушусь-ка я им», — решила Олива. Фиг знает, зачем она это сделала, у неё и в мыслях не было соблазнять Салтыкова. Просто, наверно, как любой женщине в присутствии мужчины ей хотелось и выглядеть, и пахнуть хорошо.

Салтыков лежал в комнате на кровати и смотрел чёрно-белый телевизор, стоящий в пыльном в углу. Олива поморщилась: её с детства раздражал телевизор, который каждый вечер, придя с работы, смотрел её отец. С отцом у Оливы были плохие отношения: её раздражало, когда он сидел в кресле, держа одной рукой газету, а другой — пульт от телевизора, и щёлкал, щёлкал по каналам до бесконечности. Так и запечатлелся в её памяти негатив с раннего детства: отец, уткнувшийся в газету и щёлкающий пультом по программам, и мать, худая и издёрганная, в халате и бигудях, пронзительно визжащая на мужа, что он опустился, дальше газеты ничего не видит, и не замечает, что в кухне течёт кран, мусорное ведро не вынесено, а у дочери опять двойка в дневнике…

— Выключи телевизор, — сказала Олива, — Давай спать.

Салтыков выключил телевизор и свет и лёг рядом с Оливой. Она лежала у стенки, хрустела чипсами. Ей хотелось пить, но Салтыков её опередил, отпив из горла большой бутылки «Спрайта». Газировки в бутылке ещё оставалось много, но пить после него из горла Олива побрезговала.

— На, — сказала она, протягивая ему остаток чипсов в пакете, — Я больше не хочу.

Салтыков положил чипсы на подоконник. Две минуты прошло в молчании. Олива закрыла глаза и задремала.

— Чёрт… Комары суки летают… — Салтыков перевернулся на спину, — Олива, ты спишь или нет?

— Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, — пробормотала Олива в подушку.

— Ч-чёрт… Кусаются, падлы…

— Окно закрой.

Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять.

— Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, — произнесла Олива, — Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши — десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край…

— Бедная Оливка, — посочувствовал Салтыков, — Как же ты там выдерживала?

— А что делать…

Оливе при воспоминании о своей жизни вдруг отчего-то так стало жаль себя, что хоть плачь. Салтыков лежал рядом с ней, облокотившись на подушку, сочувственно слушал. И её понесло: она начала рассказывать ему о своём детстве, проведённом в деревне у злой тётки, которая заставляла её каждое утро есть невкусную геркулесовую кашу и кислый творог, а по вечерам загоняла её в постель в десять часов; про родителей, которые за малейшую провинность наказывали её ремнём…

— …Мне было тогда лет шесть, не больше, — рассказывала Олива, — И вот, как-то раз полезла я в сундучок за катушками — кукле платье шить. И забыла я про этот сундучок-то, остался он у меня открытый стоять на полу… А собака нашла и все катушки с нитками изгрызла… А катушки дефицит тогда был — нигде не достанешь. Мать пришла, как увидела, и начала меня бить ремнём. Как она меня била! Несколько часов подряд дубасила — отдохнёт, и снова начнёт… У меня потом вся спина в синих рубцах была…

— Бедненькая моя, бедненькая… — Салтыков нежно гладил её по переносице, — Бедненькая маленькая Оливка…

— Да и вообще, в жизни у меня мало было радостей, — продолжала она, лёжа с закрытыми глазами, — Росла как трава, ни любви, ни ласки не видела… И парни никогда меня не любили… Что Вовка, что Даниил… Я их любила, а они меня кинули…

— Ну и дураки, — сказал Салтыков, — Ничего они не понимают! Да будь я на их месте, я бы молился на такую девушку! На руках бы носил…

Почувствовав, что разговор идёт не в том направлении, Олива поспешила сменить тему.

— Не преувеличивай, — засмеялась она, — А вообще, конечно, не сказала бы я, что жизнь моя неинтересна. Всё-таки есть что вспомнить… Помню, было мне лет шестнадцать, и я тогда первый раз в Питер прие…

Внезапный страстный поцелуй вдруг оборвал её речь на полуслове. От неожиданности Олива отпрянула к стене.

— Ты что?!

— Прости, я не могу держать себя в руках, когда ты рядом… Не отталкивай меня, не отталкивай, я хочу чувствовать твою нежную кожу…