Скрипач (СИ)

Окружающий мир будто бы покрылся пеленой тумана. Ганса страшно лихорадило. Вернувшись на баржу, онемевшими пальцами юноша завернул скрипку в кусок черной материи, запихнул в мешок хлеб, керосиновую лампу, несколько мотков бечевки и ещё не изодравшуюся одежду и спустился с корабля на пристань.

Он не помнил даже, как убрался прочь с пристани, потому что глаза не видели ничего более. В безвольно повисших руках Ганс сжимал скромные свои пожитки и, еле переставляя ноги, плелся неизвестно куда.

Он был будто пьян – дрожал всем телом, не слышал ничего вокруг, по сторонам о и дело мерещились выпученные глаза и распластавшийся на земле труп. Пропитавшиеся кровью ошметки разорванной рубашки клочьями свисали с худощавых плеч. Сердце дико колотилось, руки дрожали.

Не помня как, Ганс забрался на чердак какого-то старого дома. Тут валялись горы сломанных досок, мусора, даже старой мебели. Ганс сжался в комок рядом с печной трубой, еле теплой, которая выходила наружу через крышу. Обняв окровавленными руками колени, он раскачивался взад-вперед, недвижными глазами глядя на небольшую дыру в крыше. Здесь несносно пахло сыростью и птичьим пометом, но Ганс не замечал этого.

Перед глазами в сотый раз проносилась картина убийства. В голове звучала только одна страшная, навязчивая, мерзкая мысль: «Убийца». Это слово повторялось миллионы раз разными голосами, с разной интонацией, то шепотом, то криком. Но звучало каждый раз предельно просто и понятно, презрительно, с отвращением. Убийца.

Ганс уткнулся головой в колени, обхватив её руками. Казалось, череп готов был лопнуть, а тело было охвачено крупной дрожью. Все внутри пылало от отвращения к самому себе, от стыда, от страха. Страха чего? Юноша боялся самого себя – своей жестокости, своего гнева, убийцы, который проснулся внутри. А ещё он боялся молиться. Ему было стыдно обращать теперь свои молитвы к Богу и к матери, ведь он нарушил святую клятву сохранить чистоту своей души. Он пал, подобно тому, как пал когда-то Люцифер, он превратился в мерзкое, ничтожное, достойное лишь отвращения и презрения существо. Юноша поднялся с пола, не находя себе места, с размаху ударил израненной рукой по кирпичной кладке, оставив размазанный кровавый след.

Кровь надсмотрщика жгла руки, грудь и лицо. Не помня себя от ярости, душившей изнутри, Ганс начал царапать ногтями свою кожу, будто пытаясь соскрести с неё совершенный грех. «Убийца», – шептал чей-то незнакомый голос. «Убийца!» – кричал другой.

«Нет! Нет!!! НЕТ!!!» – беззвучно кричал юноша, шевеля губами и расталкивая в стороны обломки отсыревших досок.

«Убийца!» – он пытался заткнуть уши, чтобы не слышать.

«Убийца!» – этот голос все настойчивее звучал в голове, отдаваясь ударами молота в сердце.

«Убийца! Ха-ха-ха!»

Услышав этот смех, Ганс широко распахнул зажмуренные до этого глаза, потерял сознание и скатился на пол, стащив за собой старую занавеску и кучу пыли.

Среди полумрака заброшенного чердака, где уже несколько десятков лет не ступала нога человека, лежало недвижное юное тело, испачканное в крови убитого мужчины, придавленное сверху обломками досок и истлевшей тканью. Столбы пыли клубились среди тонких лучей лунного света. Взъерошенные волосы на голове юноши были покрыты каплями запекшейся крови, руки беспомощно раскинуты в стороны, а под закрытыми веками нервно подергивались глаза.

====== Глава 5. ======

Солнце заливало своим желтовато-красным светом город. На ветках с распустившимися зелеными листочками собирались и звонко чирикали птицы, пригревшиеся в лучах уходящего дня. С каждым днем становилось теплее. Мощенные камнем тротуары тихо потрескивали под лучами небесного светила. Песок, переносимый слабыми дуновениями ветерка, с шорохом разлетался в стороны, сталкиваясь со стенами кирпичных зданий.

Ганс Люсьен шагал по узким улочкам к знакомой уже до боли лавке. Многое изменилось со времен прошедшей весны… Теперь юноша, как во сне, вспоминал порой свое прошлое. Тяжело было вспоминать об этом, но ещё тяжелее – забыть те редкие счастливые моменты, которые остались…

Той весной, оставшись наедине с мыслью об убийстве, Ганс Люсьен провел больше недели безвылазно на чердаке старого дома. Он пытался оправдать свой страшный поступок, но не находил причин и истинных мотивов. Он хотел бежать, но не знал, где можно спрятаться от самого себя. Хватался за голову, царапал кожу, глаза, затыкал уши, но никак не мог отделаться от назойливого голоса внутри. Голоса, который называл его убийцей. И вот однажды утром, очнувшись от вновь навалившегося забытья, Ганс Люсьен услышал звуки флейты где-то на улице. Выглядывая через щели между досками на улицу, юноша увидел, что на небольшом разъезде рядом с домом, где он находился, столпился народ. А посреди этой небольшой кучки людей находился мужчина. На вид ему можно было дать чуть больше полувека. Наметившиеся на голове проплешины были закрыты широкополой черной шляпой, из-под которой можно было разглядеть разве что подбородок, покрытый густой бородой, да длинный крючковатый нос. Ганс с удивлением вгляделся. Мужчина держал в руках флейту и наигрывал на ней какую-то незамысловатую деревенскую мелодию, но толпа, увлеченная жизнерадостными и бодрыми мотивами, следовала за ним. Закончив играть, мужчина снял шляпу, и в неё мгновенно со звоном посыпались монетки.

Ганс почувствовал, как заурчало в животе. Когда он последний раз ел, юноша не помнил. За последние дни он вспоминал лишь неясные образы глаз, протянутых окровавленных рук, осколка стекла и уходящего ко дну реки камня, привязанного к ноге покойника. От всего этого, вдобавок к голоду, кружилась голова. Найдя зачерствелую и местами покрывшуюся плесенью булку белого хлеба, Ганс с трудом отломил от неё кусочек и сжевал. Желудок пронзила резкая боль, будто кто-то распарывал его изнутри осколком стекла.

Вспомнил Ганс и о своей подруге-скрипке. Как он мог столько дней не брать её в руки?..

С каким-то особым наслаждением юноша размял пальцы на гаммах и этюдах и начал играть любимую мамину элегию, ту самую, что когда-то давно играл над её могилой…

О боже, сколько же раз клял он себя за то, что решил уйти из дома, сколько раз хотел вернуться, чтобы повидаться с матерью и старушкой-горничной, сколько раз хотел отворить вновь скрипучую входную дверь своего родного дома, прогуляться в яблоневом саду, услышать кваканье лягушек у реки, громкий крик кучера… Но все это было теперь слишком далеко. Слишком далеко позади. Ганс сомневался. Он не знал, чего просит теперь его душа, слишком уставшая от пережитых невзгод и лишений, просившая покоя и умиротворения, которое невозможно было найти.

Собрав в себе последние силы, Ганс вышел на улицу и заиграл. Скрипка пела, перекликаясь с чириканьем певчих птичек, прилетевших в город с первым теплом. И каждая нота, пережитая внутри, отточенная до безукоризненности, такая яркая, точная и меткая, взлетала в бездонную синеву весеннего неба, отзывалась сотнями отголосков, что казалось, будто все вокруг в каком-то волшебном оцепенении погрузилось в сказку, созданную музыкой. Люди, проходившие мимо, в удивлении замирали и с содроганием сердца слушали печальную повесть, которую рассказывала скрипка мальчика. Никто не кричал и не пританцовывал, как это было, когда играл седобородый мужчина. Все стояли, затаив дыхание и ожидая, что же будет дальше. Когда мальчик закончил, повисла пугающая пауза. Казалось, что люди все никак не могли оторваться от этого странного сна, в который ввела их музыка, будто бы они до сих пор слышали таинственные и грустные напевы скрипки. Но вдруг, откуда-то с отдаленных рядов послышались редкие хлопки, которые в следующую же секунду были подхвачены всей толпой. Откуда ни возьмись, перед юношей появилась черная шляпа, в которую проходящие люди кидали серебряные монетки.

- Ещё! Ещё! – слышалось со всех сторон.

И Ганс играл ещё. И ещё. И ещё. А люди в толпе медленно сменялись. Кто-то уходил по своим делам, кто-то приходил, чтобы своими собственными ушами услышать чудо-скрипача.