Чудная работа

Кэндзабуро Оэ

Чудная работа

Я проходил по широкому, выложенному каменными плитами тротуару мимо университетской клиники к башенке с часами, и передо мной открывался перекресток. За качающимися верхушками молодых деревьев, которыми была обсажена улица, высились устремленные в небо стальные конструкции строящегося здания. Откуда-то с той стороны доносился лай собак. В зависимости от направления ветра лай то нарастал и словно рвался в небо, то доносился, как далекое эхо.

По дороге в университет и обратно я понуро шагал по каменным плитам и, выходя на перекресток, каждый раз настораживался – не слышен ли лай. Бывало, что собаки не подавали голоса. Впрочем, мне, по правде говоря, не было никакого дела до этой своры лающих псов.

Как-то в марте я увидел в университете объявление о найме на работу. И вот лай собак вторгся в мою жизнь.

В справочном бюро клиники о работе ничего не знали. Расспросив сторожа, я отправился на задний двор клиники, где еще сохранились деревянные бараки. Перед одним из них стояли студент и студентка и слушали человека средних лет с нездоровым цветом лица. Я подошел к ним. Человек глянул на меня из-под густых бровей, слегка кивнул и повторил специально для меня:

– Прикончить надо полторы сотни. Живодер все подготовит. Начнем завтра и дня за три управимся.

В газетах появилось письмо какой-то англичанки об этих собаках: дескать, использовать их для экспериментов жестоко. Кроме того, средств на содержание собак клинике не отпустили, поэтому решено было разом разделаться с ними. Этот человек был подрядчиком. Нам предстояло узнать собачьи повадки, увидеть, как свежуют тушки, и кое-чему научиться.

Сказав нам, когда и в какой одежде приходить, он ушел в клинику, а мы двинулись к выходу.

– Платят хорошо! – сказала студентка.

– Ты хочешь взяться? – удивился студент.

– Конечно! Я ведь изучаю биологию, трупы животных мне не в диковину.

– Я тоже возьмусь, – сказал студент.

На перекрестке я остановился и прислушался – лая не было слышно. Ветер свистел в оголенных ветвях. Я догнал своих компаньонов. Студент вопросительно взглянул на меня.

– Согласен! – сказал я.

Утром я пришел в желтых рабочих брюках. Живодер, жилистый, коренастый мужчина лет тридцати, был уже на месте. Я заводил собак в загородку, сооруженную перед бараком, живодер убивал их и обдирал, студент оттаскивал трупы и сдавал подрядчику, студентка обрабатывала шкурки. Дело спорилось, и за утро мы разделались с пятнадцатью псами. Я втянулся в работу.

Собаки содержались на площадке, окруженной невысокой бетонной оградой. Они были привязаны по одной к кольям, забитым в землю на расстоянии метра друг от друга. Жили они здесь около года и за это время, казалось, утратили свирепость, даже не лаяли, когда я входил за ограду. По словам служащих клиники, здешние собаки могут без видимой причины поднять лай часа на два, но можно войти к ним, и ни одна не тявкнет. При моем появлении собаки уставились на меня. Странное ощущение – быть под взглядами полутора сотен псов. «В трехстах поблескивающих зрачках триста моих крошечных отражений», – мелькнула у меня мысль, от которой по телу пробежали мурашки.

Собаки были разномастные. На привязи сидели и солидные псы и крохотные комнатные собачонки, но было в них что-то общее. Я задумался: что именно? Может быть, их беспородность и отощалость? Или то, что они утратили всякую злобность от долгого сидения на привязи? Скорее всего последнее. И с нами, пожалуй, такое бывает. С нами, японскими студентами, которые не способны ненавидеть, пали духом, утратили индивидуальность – все стали на одно лицо.

Взять меня. Я совсем не интересовался политикой. То ли был я слишком молод, то ли слишком стар, чтобы увлечься чем-либо, в том числе и политикой. В мои двадцать лет – чудесный возраст! – я чувствовал себя страшно утомленным. К собакам я сразу же потерял интерес.

Однако, когда я заметил необычную собаку, на вид помесь шпица с овчаркой, во мне шевельнулся червячок удивления. У нее была голова овчарки и мохнатая белая шерсть шпица, она нежилась под теплым ветерком.

– Посмотри-ка! – сказал я студенту. – Шпиц с овчаркой снюхался, и вот что получилось!

Студент стиснул зубы и отвернулся.

Я накинул поводок на эту забавную собаку, выволок из ограды и завел на площадку, где с палкой в руке ждал живодер. Быстро спрятав палку за спину, он с безразличным видом шагнул к собаке. Держа поводок, я посторонился, и живодер пустил палку в ход. Собака, взвизгнув, рухнула наземь. Это было так подло, что у меня перехватило дыхание. У меня на глазах живодер вытащил из-за пояса широкий кухонный нож, вонзил его в горло собаки, выпустил кровь в ведро, а потом мастерски содрал шкуру. Я ощутил запах свежей, теплой крови, и в душе у меня все перевернулось. Как это подло!

Но мне тут же пришло в голову, что не стоит осуждать живодера за подлое бездушие, с каким он убивал собак, за гнусность его сноровки, доведенной до автоматизма. Ведь обычный здравый смысл также зиждется на подлости. Я уже привык сдерживать гнев, да и чувство усталости никогда меня не оставляло. Я был просто не в силах рассердиться на живодера. Возмущение вспыхнуло и мигом угасло. К политике я был развнодушен, и в отличие от моих друзей меня не тянуло участвовать в студенческом движении, так что в конце концов я оказался лишенным способности долго пребывать в гневе. Порой все это раздражало меня, но я всегда был слишком утомлен, чтобы по-настоящему разозлиться.

Нежные и опрятные собачьи тушки, ободранные до белизны, я беру за задние лапы и вытаскиваю из загородки. От мяса исходит теплый запах, собачьи мускулы в моих руках напрягаются, как мускулы прыгуна, готового броситься с вышки в воду. За загородкой меня поджидает студент. Он уносит трупы, стараясь лишний раз не коснуться их. С поводком, снятым с мертвой собаки, я отправляюсь за следующей.

Проходя мимо сидевшего на земле живодера, – через каждые пять собак он выходил из загородки покурить, – я остановился поговорить с ним, но от него так несло псиной, сильней, чем от собачьих тушек, что я невольно отвернулся и отошел. Студентка возилась в загородке с залитыми кровью шкурками.

– Тут мне один советовал работать с ядом, – сказал живодер.

– С ядом?

– Ага. Но я не пользуюсь им. Не желаю попивать чаек, сидя в тени, пока яд действует на собаку. Уж если я убиваю пса, то должен стоять прямо перед ним. С давних пор я орудую вот этой палкой. Травить собак ядом – это грязное дело не по мне.

– Вот оно что, – сказал я.

– К тому же околевший пес ужасно смердит. Ты думаешь, я не мог бы отбивать дурной запах и свежевать тушки при помощи пара?

Я засмеялся.

– Так вот, я мог бы, но я не из тех живодеров, которые работают с ядом. Я же люблю собак!

Подошла студентка со шкурками для промывки. Нечистая, жирная кожа ее лица была прямо-таки зеленая, ее пошатывало. Окровавленные, покрытые слоем жира шкуры оттягивали ей руки и топорщились, как промокшее пальто. Я помог ей дотащить ношу до крана.

– Вот что значит традиционный образ мыслей, – говорила она на ходу. – Он гордится, что убивает палкой. В этом смысл его существования!

– И его культура, – добавил я.

– Культура живодера. – Голос ее был бесстрастен. – То же и оно же получается.

– Это ты о чем?

– О понимании культуры в повседневной жизни, – ответила она. – Ремесло бондаря и есть его культура. Это подлинная культура, тесным образом связанная с жизнью, – так, кажется, пишут публицисты? Это верно, но стоит обратиться к фактам, как все оборачивается мерзостью! Культура живодера, культура проститутки, культура директора фирмы… Культуры гнусные, липкие, живучие, все друг друга стоят!

– Здорово ты во всем разочаровалась, – сказал я.

– Вовсе не разочаровалась! – возразила студентка, сердито взглянув на меня. – Вот пришлось заняться промывкой собачьих шкур. Я больна и лечусь от бери-бери новейшими лекарствами.