Горбун

— Все?

— Разумеется. Я придерживаюсь мнения Пуаро, что свежий воздух хорош на улице, а в дом его впускать незачем.

— Проверьте, чтобы мне было спокойнее. Вдруг свежий воздух в дом всё-таки проникает?

— Хорошо.

Меня удивляло, что горбун ни разу не упомянул о своём дяде. Или он забыл о решении отправить нас на ипподром, или то была только шутка, воспринятая мной всерьёз и сильно подпортившая мне нервы.

— Проверьте сейчас же, при мне.

В глупой настойчивости горбуна была только одна хорошая сторона — это доказывало, что проникать к нам у него не было намерения, иначе он бы не требовал тотчас же проверить окна и двери. Хотя, если учесть, что в доме, где происходят убийства, легкомыслию нет места и все запоры проверяются неоднократно, преступник вполне может проявлять заботу, не ущемляя своих интересов.

Я с досадой положила трубку на стол, вышла в прихожую, дёрнула за ручку дверь, обошла все комнаты, проверила окна, вернулась в гостиную и осмотрела окно там, а потом уже вспомнила про кухню. Вот здесь окно было чуть приоткрыто, но настолько незначительно, что с улицы оно казалось надёжно запертым, поэтому никакой благодарности к горбуну за его настойчивость я не почувствовала.

— Всё в порядке, — сказала я ему, вновь взяв трубку.

— Вы хотите сказать, что закрыли все окна или что все окна были закрыты? — пожелал уточнить он.

Непонятно, откуда у людей возникает потребность уцепиться за какую-нибудь мелкую деталь и выспрашивать о ней во всех подробностях.

— Ни то, ни другое, — ответила я. — Окно на кухне было чуть приоткрыто, и я его закрыла. Но только его.

— А говорили…

— Всего не учтёшь, — прервала я его намечавшиеся излияния.

— Ирина уехала?

От неожиданности я чуть не проговорилась, но вовремя спохватилась и довольно спокойно ответила, что моя подруга дома.

— Она может подойти к телефону?

Похоже, горбун решил проверить, правду ли я говорю. Сейчас моё решение скрыть отъезд Иры казалось не имеющим смысла, но уж коли я начала лгать, останавливаться на полдороге было нельзя, и я дала исчерпывающее объяснение, почему она не может подойти.

— Она принимает ванну.

У разных людей разные вкусы и привычки, поэтому я ещё добрый час могу ссылаться на то, что Ира принимает ванну.

Горбун тоже это понял, поэтому переменил тему разговора.

— А что вы думаете о повести господина Якобсена?

Всё-таки это был очень неприятный человек! Мало того, что он втихомолку унёс свою тетрадь, так ещё спрашивает меня о ней. Он так и ждал, что я начну жаловаться на её исчезновение, и тогда он будет просить взамен мою несчастную повесть, которую никто, фактически, не читал, но о которой уже было столько разговоров.

— Что вам сказать? Тетрадь довольно объёмная, а почерк приличный.

Горбун рассмеялся, но, по-моему, был обескуражен тем, что его затея не удалась.

— Ладно, Жанна, поговорим о повести в другой раз, я позвонил совсем по другому поводу.

— Я вас слушаю, — настороженно сказала я.

— Завтра мы к вам подъедем часам к девяти, после чего я покину вас, оставив своего дядю на ваше попечение.

Я предчувствовала, что это я окажусь на попечении дяди, а не наоборот.

— Погуляете, сходите на ипподром, — весело продолжал горбун. — Уверяю вас, что скучно вам не будет, дядя умеет говорить интересно…

— … причём, по-английски, — в тон ему добавила я.

Дружинин рассмеялся.

— Ничего, со временем научитесь говорить и по-английски, — сказал он. — Зато вы меня очень выручите.

Настала пора задать вопрос по существу. Спрошу, умеет ли он держаться на лошади, а потом буду наблюдать, как он выкручивается.

— Чем это я вас выручу? — с глубоким умыслом спросила я.

— Я же говорил, что не люблю скачки, — повторил он.

— А сами вы никогда не пробовали ездить верхом?

В трубке на некоторое время воцарилась тишина, и я предвкушала, как он начнёт оправдываться, а, может, попросту скажет, что не пробовал.

— Если говорить откровенно, то я неплохо держусь в седле, но это не мешает мне не любить скачки.

— Почему? — удивилась я.

— Долгая история. Если говорить в двух словах, то, взяв меня на воспитание, дядя уделял слишком большое внимание моему физическому развитию и заставлял меня много ходить, плавать, заниматься боксом и верховой ездой, так что у меня на всю жизнь сохранилось отвращение к отдельным видам спорта. Вам, наверное, это не совсем понятно.

Напрасно он так думал. Мне достаточно было представить искалеченного ребёнка, слабости которого умный дядя не потакает, а заставляет упражняться через силу, через боль, готовя его к будущей жизни, и мне стала понятна ненависть горбуна к скачкам. А к дяде его я почувствовала восхищение.

— Нет, мне понятно, — ответила я.

Итак, триумф не состоялся.

— Ладно, Леонид, приезжайте завтра вместе с дядей. Кстати, как его зовут?

— Разве Ирина вам не сказала? — удивился он.

Странный он был человек, если думал, что у нас только и дела — говорить о нём и его родственнике.

— Нет. Почему она должна об этом говорить?

— Мистер Олбермейль, но вы зовите его мистер Чарльз.

Мне было нетрудно обращаться к нему по фамилии, но уж по имени-то его называть было не только легко, но и приятно, потому что оно навевало очень милые воспоминания о моей прежней собаке, чёрно-белой лайке Чарли. Об этом я горбуну, конечно, не сказала и лишь подтвердила, что всё поняла.

На том мы и расстались.

Непонятно, каким образом, но разговор с Дружининым упокоил мои взбудораженные чувства. Я даже перестала думать о своей повести с отвращением, что уж было совсем удивительно. Каждая встреча, каждая беседа с этим человеком побуждала меня к творчеству, должно быть, потому, что я непроизвольно сопоставляла реального и вымышленного горбунов, причём вымышленный приобретал тем больше приятных черт характера, чем больше неприятного я узнавала в реальном.

Меня перестало волновать, что думает о моём творчестве Ларс, а также, что подумал бы о нём Дружинин, если бы прочитал не первые несколько страниц, а хотя бы пару десятков. Я вновь достала тетрадь и добавила к написанному ещё шесть страниц, после чего выдохлась и убрала её обратно.

Передо мной вплотную встал вопрос подготовки к ночи. Чем непрогляднее становился мрак за окном, тем большую тревогу я ощущала. При дневном свете приоткрытое окно выглядело невинно, однако теперь мне в душу закралось опасение, не проник ли кто-нибудь в дом. Чем абсурднее выглядела эта мысль, тем прочнее она закреплялась в душе. Мне кажется, в этом виноваты печать и телевидение. За последнее время Министерство Культуры (или что-то, его заменяющее) пичкало нас таким количеством низкопробных американских ужасов, что на часть из них набрела даже я, поэтому мои нервы, и без того не слишком крепкие, были порядком расшатаны и легко поддавались страхам, над которыми иностранец, не подвергшийся усиленной антикультурной атаке, лишь посмеялся бы. Вот бы кто увидел, как нелепо я кралась по всей квартире, методично обследуя все закоулки и вздрагивая от каждого шороха! Я заглянула даже в шкафы, помятуя об известной поговорке. Обнаружить там скелет было бы скверно, но найти живого убийцу — ещё хуже. Но нет, дом был абсолютно пуст. По обыкновению, я оставила свет в прихожей и удалилась в свою комнату, где мне с трудом, но удавалось отвлечься от воспоминаний о девушке, лежавшей здесь в луже собственной крови. Спасибо Некрасову. Его "Мёртвое озеро" скрасило несколько часов, по прошествии которых я решила лечь спать. Настольную лампу я, на всякий случай, оставила гореть, но отнесла её в самый дальний угол, чтобы не мешал свет. Я рассудила очень здраво, что если мне суждено быть убитой, то гораздо приятнее умереть во сне, а если преступник охотится за Ирой и обнаружит, что в доме только совершенно посторонняя девушка, которая крепко спит и не замечает его появления, он тихо удалится, так и не потревожив мой сон, потому что ему не нужны ни свидетели, ни лишние жертвы. Благодаря этим размышлениям, мне удалось настолько успокоиться, что я, действительно, крепко заснула и проспала три или четыре часа, пока что-то не разбудило меня так внезапно, что я вздрогнула всем телом и сердце моё сильно заколотилось. К своему ужасу, я обнаружила, что в комнате темно и свет пробивается лишь в щель под дверью. Лампочка в настольной лампе, как я потом выяснила, перегорела, причём, как всегда, в самое неподходящее время. Но такую мелочь я не посчитала даже за неприятность, так как уловила, что в замке тихо ворочается ключ.